Рохинтон Мистри - Дела семейные

— Боже мой, у нас внук Наримана, а ты мне ничего не говоришь?

Она кладет нож на чайный столик, вытирает о юбку руки и щиплет меня за щеку. От ее пальцев пахнет кориандром. Я снимаю салфетку и вручаю джалеби, повторяя мамины слова.

— Мураду уже восемнадцать, — она забирает у меня поднос, — подумать только! А сколько же тебе?

— Четырнадцать. Пятнадцатый пошел, — отвечаю я.

Доктор Фиттер улыбается:

— Новое поколение, готовое править миром. Надеюсь, вы сделаете его гораздо лучше, а? Садись, расскажи про школу.

Он беседует со мной, миссис Фиттер уносит сладости. Я немножку беспокоюсь из-за подноса — не забыла бы вернуть! Доктор тем временем рассуждает о том, как хорошо, что наша семья живет в квартире профессора Вакиля.

— Слишком долго в том доме была пустота. Отсутствие… Очень тяжело сложилась жизнь твоего дедушки. Я до сих пор помню тот день, когда он спустился вниз поговорить со своей девушкой, — на нем тогда одно полотенце вокруг пояса было надето.

Он посмеивается при воспоминании. Я понимающе киваю и стараюсь вытянуть из него что-нибудь еще.

— Родители всегда говорят, что вы очень помогли дедушке.

Он мотает головой:

— Самое меньшее, что мы могли сделать, старший офицер Масалавала и я. Но даже без полицейского расследования сколько слухов пошло — что это было: двойное убийство, двойное самоубийство, просто несчастный случай?

Я чувствую, как кровь отливает от моего лица, и надеюсь, что доктор этого не замечает.

— Слухи — часть человеческой жизни, — щеголевато произношу я, довольный тем, что вовремя вспомнил фразу.

— Ты прямо как профессор Вакиль, — смеется доктор, — он бы то же самое сказал. Конечно, люди не виноваты, обстоятельства выглядели подозрительно.

Миссис Фиттер возвращается за ножом и, услышав, о чем идет речь, укоряет мужа:

— Что с тобой, Шапурджи, зачем ребенку знать такие вещи?

— Какой он ребенок, ему пятнадцатый год пошел. А твоя бабушка — как ее звали?

— Ясмин.

— Вот-вот. Ее предсмертные слова еще больше осложнили дело.

Я затаил дыхание.

— Вы сами слышали?

— Конечно, слышал. И помню так, как будто это вчера было. Выбегаю на улицу, когда они обе упали, потом прибегает Масалавала… Эта девушка-католичка — как ее звали?

— Люси.

— Верно. Она сразу скончалась. А твоя бабушка была в сознании, даже сумела выговорить несколько слов. И все домыслы начались из-за одного слова-что она сказала: «он» или «мы»?

— А вы что думаете? — смиренно спросил я.

— Я-то знаю, что она сказала. Она сказала: «Что мы наделали!» Но вокруг столпились и другие. Кому-то послышалось: «Что он наделал», — и отсюда пошли обвинения в адрес Наримана.

Доктор отмахивается в знак того, что не верит этому.

— Люди не дают себе труда подумать. Последняя жалоба, сожаление о неудачном браке, об их загубленных жизнях — вот что это было.

— А как получилось, что они упали? — спрашиваю я.

— Единственное, что я знаю: и Наримана, и Ясмин и Люси — каждого вела своя судьба. Что каждому на роду написано. И больше ничего. И не бывает больше ничего.

Миссис Фиттер возвращается с подносом, на котором высится аккуратная горка сахара. Я благодарю ее и набрасываю на поднос салфетку с павлинами. Фиттеры вдвоем провожают меня до двери и берут слово, что я снова приду к ним.

На кухне я отдаю поднос маме, которая радуется, что ее дар принят с благодарностью: сахар прислали.

— Это, конечно, миссис Фиттер? — уточняет мама, и я кивком подтверждаю ее догадку.

Я ухожу в свою комнату и ложусь на кровать. Я обдумываю все, что понемногу узнавал про дедушку, Люси и бабушку. И все же картина не полна. Нечто вроде странной головоломки неопределенного размера. Всякий раз, когда мне кажется, что я ее закончил, обнаруживаются новые фрагменты. И головоломка опять меняется, картинка приобретает чуть иные очертания.

Мои старые пазлы, в том числе и любимое озеро Комо, все еще сложены на полке. И книги Инид Блайтон, которые я не могу заставить себя раскрыть. Никак не пойму, что в них когда-то меня так увлекало. Пустая трата времени — вот что я думаю о них сейчас.

Я спрыгиваю с кровати, собираю все это барахло в большую коробку и тащу в коридор, где дядя Джал складывает старую одежду, обувь и посуду для благотворительной кампании тети Дейзи и БСО. Мой вклад в благотворительность — книги и пазлы — отправляется на самый верх.

Теперь есть только одна головоломка, над которой стоит ломать себе голову.

…Отец принял, в конце концов, решение насчет священных картинок. Наверняка посоветовался с друзьями из Ортодоксальной лиги. Пришел с собрания и объявил, что незороастрийским изображением нет места в доме истинных парсов, ибо они мешают вибрациям авестийских молитв.

— Неудивительно, что в этом доме столько ссор и споров. Как только изображения будут удалены, мои молитвы сделаются эффективней. К Мураду придет понимание.

Он сказал, что от картинок следует избавиться должным образом, в соответствии с зороастрийской традицией уважения всех религий, которая, как он мне объяснил, восходит к Киру Великому, основателю династии Ахеменидов. Когда он завоевал Вавилон, он освободил евреев, которые пребывали там в пленении, и даже помог им заново воздвигнуть их Храм, чем заслужил себе титул Помазанника Божия в еврейской Библии.

— Мы упакуем картины вместе с цветами и пожертвуем их морю, Аван Йязату, на вечное хранение.

Отец послал меня купить цветов — в виде гирлянды, уточнил он. Упаковал картинки в оберточную бумагу и обвязал пакет гирляндой, получилось вроде ленты из бархатцев.

Я пошел с ним на Чаупатти. Мы долго шли по пляжу, пока не нашли местечко с плотным песком и тихо набегающей волной, которая, чуть пенясь, ластилась к нашим ногам. Прилив закончился, волны устали. Зато громко кричали чайки, надеялись, что мы принесли нечто съедобное.

Отец приложил пакет ко лбу, протянул мне, чтобы и я сделал так, и передал пакет в надежные объятия Аван Йязата.

Потом мы сидели на песке, смотрели на горизонт, где солнце медленно уходило в воду. Сидели молча, отец — с его тайным бременем, я — с бесчисленными вопросами, прочно замкнутыми в моей голове. Мне хотелось сказать отцу, что я его все еще люблю, но не могу понять того нового человека, которым он стал. Мне больше нравился отец, когда он шутил, мог быть и дурашливым, и саркастичным, мог разозлиться, а через минуту уже смеяться, умел быть нежным и упрямым, вполне мог отстоять свои взгляды, не хватаясь ежеминутно за религию. Мне хотелось расспросить отца о его детстве в «Джехангир-паласе», опять послушать его рассказы про соседей и друзей, с которыми он играл в крикет, про школу и учителей, особенно про учителя гуджератского языка, которого они звали Айо, и про другого, из Мадраса, прозванного Вада из-за его смешного акцента.