Мария Нуровская - Супружеские игры

Однако я не предполагала, что отважусь на такой шаг, который прокурор, потребовавший приговорить меня к пятнадцати годам лишения свободы, позже назвал «предумышленное деяние», в чем мой адвокат не без успеха пытался разубедить состав суда.

– Высокий суд, – надрывался он на весь зал (наверняка слышно было даже в коридоре – ничего не скажешь, умелый оратор), – рано или поздно это должно было случиться. Моя подзащитная слишком часто подвергалась унижениям как моральным, так и физическим, – тут мэтр многозначительно поднял вверх указательный палец, – со стороны покойного, пока не наступил тот момент, когда в ней что-то сломалось.

Откровенно говоря, его защитная речь звучала наигранно, но, наверное, так и надо было, ведь все, что взято непосредственно из жизни, выглядит неправдоподобно. Чего стоили его метафоры типа: «Если человек приносит домой оружие, то он обязан считаться с тем, что это оружие когда-нибудь выстрелит. Об этом говорил еще в свое время великий русский драматург Антон Чехов!» Адвокат пытался таким образом сообщить, что оружие принес в дом именно Эдвард. Меня воротило от его высокопарных слов. Хотя я была подавлена, но не смогла отделаться от своей привычки оценивать сказанное с литературной точки зрения. Сидя на скамье подсудимых в окружении двух конвоиров, я все время ощущала себя участницей низкопробной комедии в постановке неведомого мне режиссера, решившего позабавиться за мой счет. Только кто был этим режиссером? Судьба? Бог? В буквальном смысле этого слова верующей я не была. По сути, это означало, что у моего Бога не было определенного лица. Он существовал скорее в виде световой энергии. Но зачем Он усадил меня на эту скамью? Почему не предостерег заранее? Я не отдавала себе отчета в том, что происходит на самом деле, хотя на первый взгляд все мои действия выглядели логичными. Пройдя из спальни в кабинет, я вынула из тайника пистолет, вернулась обратно и, сняв его с предохранителя, нажала на курок. Все это, проделанное в строгой очередности, не попадало под формулировку «действие в состоянии аффекта». Однако именно так и было – только звук выстрела и расплывающееся на рубашке Эдварда красное пятно заставили меня осознать, что произошло в действительности. Швырнув пистолет на пол, я бросилась к нему, чтоб спасти. Зажимая ладонью рану на его груди, пыталась остановить кровь. Он медленно опустился на колени, а потом как-то неловко, боком, упал на спину. Его зрачки вдруг расширились, в глазах мелькнул животный страх, который в ту же секунду стал моим страхом. Так происходило все восемнадцать лет, которые мы прожили вместе. Все рождавшиеся в этом человеке чувства и эмоции тотчас передавались мне.

Он хотел что-то сказать. Но это давалось ему нелегко. Я не отнимала своей ладони, боясь, что кровь хлынет ручьем. Что– то человеческое появилось в его взгляде, мне никогда еще не приходилось видеть у него такого выражения лица.

– Тебя посадят, – отчетливо произнес он.

Его веки начали судорожно подергиваться. Я чувствовала, что он умирает. Не знаю, сколько времени я просидела возле него, час или два. Потом подошла к телефону.

– Я убила своего мужа. – Меня саму удивило, каким спокойным тоном я это произнесла.

Милиционер, как потом выяснилось – сержант Паёнк, ходил по квартире, что-то выискивая, а я сидела в столовой на стуле, сосредоточенно глядя на свои руки, бессильно лежащие на коленях. Они выглядели мертвыми. На лестнице послышались шаги, и в квартиру вошли несколько мужчин. На одном из них был белый халат, из их разговора я поняла, что он – врач из «скорой помощи». Был среди них и тип с фотоаппаратом. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, как будто меня вовсе не было. Меня это устраивало – внутренне я больше всего боялась, что придется войти в спальню, где лежал Эдвард, распростертый на полу. Я предчувствовала, что, если войду туда, мне больше не удастся сохранять спокойствие, которое было чем-то необъяснимым и для меня самой. Казалось, будто мне сделали холодный компресс изнутри. Я ничего не чувствовала. Не понимала, тепло или холодно в квартире. Не осознавала, в каком положении я оказалась. Моя голова, мой мозг были в каком-то заторможенном состоянии.

Наконец ко мне подошел один из приехавших со следственной группой и бесстрастным голосом сообщил, что я задержана на сорок восемь часов до выяснения всех обстоятельств преступления. Мне велели одеться и взять необходимые личные вещи. Только тут до меня дошло, что на мне надеты лишь короткая маечка на бретельках и трусики. Раньше я этого как– то не замечала. Мне стало стыдно. Мучительно стыдно оттого, что все эти посторонние мужчины видели меня раздетой. Не пойму, как можно было такое допустить. Я поплелась в ванную, но дверь мне закрыть не позволили. Видно, боялись, что я захочу покончить с собой. Один из них стоял и смотрел, как я одеваюсь, мечусь в поисках косметички, а потом кладу в нее пудреницу, зубную щетку, начатый тюбик пасты. Я спросила, нужно ли брать с собой мыло, на что карауливший меня мужчина никак не отреагировал, будто не слышал вопроса. Из ванной я вышла одетой в черный свитер и шерстяную юбку – в те вещи, которые до этого бросила в стирку. Не знаю, почему я натянула именно их. Почему не надела что-нибудь другое. Например, вещи, которые были на мне в тот день. Они лежали на полу в кабинете, рядом с брюками Эдварда: юбка и блузка. Наверно, я этого не сделала потому, что не хотела туда входить. Они спросили, не нуждаюсь ли я во врачебной помощи, не больна ли диабетом или астмой. Я ответила отрицательно. Наконец мы вышли на лестничную площадку. Я хотела запереть квартиру на ключ, как делала это сотни раз до этого, но один из них схватил меня за руку. Внезапно я ощутила себя бездомной. Мне показалось, что я всегда себя так чувствовала. Я жила в разных квартирах, но ни одна из них не принадлежала мне. Даже та, в которой мы жили с Эдвардом. Это был его дом, в котором он жил задолго до нашей свадьбы.

Меня отвезли в комиссариат. Там человек в форме велел следовать за ним. Мы спустились по ступенькам в полуподвал. Он распахнул дверь в крохотное помещение. Там был только настил из досок, похожий на продолговатый ящик. В двери – запирающееся снаружи окошко. Под потолком горела голая, засиженная мухами лампочка. Помню, меня это сильно удивило, потому что самих мух нигде не было видно. Может, попрятались, а может, слились с серо-буро-малиновым цветом стен и стали невидимыми. Теперь-то я знаю, почему у стен моей камеры был такой странный цвет: внутри помещение ни с чем не должно было ассоциироваться. Обезличенный кубик пространства.

– А… попить что-нибудь можно? – спросила я, когда охранник принес одеяло.