Мария Нуровская - Супружеские игры

Я, Агата и обе Аферистки сели за стол, а наученная горьким опытом Лена забилась на свои нары и принялась есть, держа миску на коленях.

Агата повернула голову в ее сторону и умильным голосом произнесла:

– Леночка, прошу к нашему шалашу

Мы все так и замерли, не зная, что она имеет в виду – это могло быть провокацией с ее стороны.

– Ну же, Леночка, – добродушно повторила Агата, – неужто ты побрезгуешь нашим обществом?

После этих слов Лена встала и с опаской подошла к столу, потом осторожно присела, готовая в любую минуту броситься бежать. Я напряженно следила за Агатой, не выкинет ли она какой-нибудь фортель – возьмет да и плеснет Ленке горячим кофе в лицо. Но Агата уплетала свою кашу, позабыв о существовании русской. В какой-то момент, взглянув на нее, она вдруг спросила:

– Есть в Москве улица Бунина?

Лена перестала есть и со страхом подняла на нее глаза.

– Ну что, язык проглотила? – В голосе Агаты послышалось нетерпение.

– Не-е зна-аю, – пролепетала Лена. – Я живу во Львове.

Ох уж эта Иза, вечно она все перепутает.

Чем для тебя стало посещение матери? – Не знаю… прошло как-то без особого впечатления. Не вспоминаю даже, как будто ее тут вовсе не было.

– Разве не важно наконец-то увидеть, какая она, твоя мать?

– А я знаю… Большее впечатление на меня произвел тот факт, что она родила меня, когда ей было всего четырнадцать лет… Может, поэтому я такая неприспособленная к жизни…

– Ты – неприспособленная? Расскажи кому-нибудь другому. Знаешь, сколько трагедий разыгралось тут перед моими глазами! Сюда попадали железные бабы, такие, что казалось, никто пальцем до них не посмеет дотронуться, а наши девки за какую-то пару месяцев превращали их одну за другой в половые тряпки. Ты с самого начала попала под особое наблюдение как не совсем типичная уголовница, а сумела найти свое место, отвоевала себе авторитет. Я-то думала, ты фраерша, жаль мне тебя было.

Я не стала посвящать ее в запутанные рассуждения о том, какая роль во всем этом принадлежит ей. Без сомнения, она была главной. Самой мне было не справиться – я привыкла к оценкам извне. Эдвард оценивал мою жизнь, мои шансы, а также мое творчество. Теперь его место заняла Иза. Без нее я точно бы разделила участь Лены, а то, может, и чего похуже бы произошло, потому что все мое существо было потрясено покушением Агаты на меня. Второго такого покушения я бы не перенесла, я знала это. И решила защищаться, но где-то сзади всегда маячила Иза, как гарант моего выживания здесь.

Я хорошо помню день, когда Эдвард попросил моей руки, помню даже его слова при этом. Он сказал:

– Ты слишком нежная, слишком хрупкая для самостоятельной жизни, рядом с тобой должен быть человек, который бы тебя защищал…

И он это делал с успехом. Когда-то Иза спросила меня, катаюсь ли я на лыжах. Я ответила отрицательно. Она спросила, вожу ли я машину, и на это последовал такой же ответ.

– Но почему? – удивилась она. – Такое удовольствие!

– Это разговор на три дня и три ночи, отчего я не катаюсь на лыжах и не вожу машину, – сказала я. По ее лицу я видела – она не понимает меня. – Ну, коротко говоря – просто мой муж все время боялся бы, что я сверну себе шею.

– А ты?

В ответ я рассмеялась.

Все изменилось мгновенно и без всякой подготовки. Так, будто я оказалась за рулем мчащегося автомобиля, не имея понятия при этом, где находятся тормоза. Будь дело только в болезни мадам де Турвель и не совпало бы с нападками на меня, принявшими массовый характер… «Ничего не предпринимай, – сказал мне Эдвард. – И не вздумай огрызаться – это самое ужасное в твоей ситуации». Он дал мне совет и снова нырнул в свою жизнь, которая все более усложнялась. Я осталась одна и решила защищаться. Возможно, если бы он стоял за моей спиной, моя защита была бы более эффективной. Так же как здесь: то, что за мной была Иза, ставило меня в определенное положение. Это помогло мне справиться с намного превосходящим меня по силе противником. В том мире я проигрывала.

Много лет назад я принесла рукопись «Повести о матери» в издательство. После прочтения редактор издательства – уважаемого, с традициями – сказал:

– Будь вы американской писательницей, я бы сказал, что вы написали бестселлер и вас ждут слава и деньги, но польской писательнице я скажу лишь, что в этой стране ее ждет тяжелая жизнь.

Тогда я его не поняла, сейчас понимаю как нельзя лучше. В Польше успех имеет горький привкус – всегда найдутся люди, которые захотят усомниться в нем, доказать, что он незаслуженный и в нем кроется что-то подозрительное. Того, кто хоть немного поднимется над толпой, обязательно хотят столкнуть обратно в польский котел. Так, как это описывал Ванькович, утверждавший, что в этой стране все завидуют всем. Здесь, в тюрьме, этого тоже не любят, но, по крайней мере, тут действует право сильнейшего, за ним последнее слово. Сильнейший просто нокаутирует слабого, как это делает по своему обычаю Агата. А там, за стенами, противник бывал порой неуловим, наносил удар из-за угла… Меня выставили у позорного столба и завязали глаза, ибо те, кто нападал на меня, чаще всего делали это не под своим именем. В какой-то момент я начала даже подумывать, уж не скрывается ли за одним из этих псевдонимов мой собственный муж. Кажется, это называется манией преследования…

Вместе с Маской исчез из нашей камеры и телевизор. Одно движение руки – всего лишь вынутый из розетки шнур – отрезало меня от того, что происходило за стенами нашего заведения. Разумеется, я могла бы вступать в контакт с тем миром, хоть изредка заглядывая в соседнюю камеру, где у одной из заключенных был цветной телевизор, или, в конце концов, читая газеты, которые хоть и с большим опозданием, но попадали в нашу библиотеку. Достаточно было только протянуть руку, однако я этого не делала. Моя изоляция постепенно становилась полной. Радио опасности не представляло, хоть и гремело весь день напролет в дежурке рядом с библиотекой. Передавали в основном музыку. Как только оно начинало что-то бубнить, его тут же переключали на другую станцию. Здесь радио – это был прежде всего шум – музыка, которую я не переносила. Классическая музыка, к сожалению, разделяла судьбу слова – ее сразу делали потише.

Что касается нашей русской, то Иза ошиблась только в одном. Лена жила во Львове, а не в Москве. Ее семья оказалась там в результате великого переселения народов, которое в свое время устроил Сталин. Она и правда была кандидатом юридических наук, то есть интеллигенткой, что в какой-то степени объясняло мгновенное понижение ее тюремного статуса. На долю яйцеголовых тут выпадала самая тяжкая жизнь. Мне действительно повезло. Ей, похоже, тоже, благодаря тому, что она опять попала в нашу камеру, где царили относительно человеческие отношения.