Роберт Хелленга - 16 наслаждений

– Пора уходить, – повторил он, снова склоняясь надо мной. – Вам надо отдохнуть.

Это было верно. Я слишком устала. Но мне хотелось открыться ему, подобно тому, как человек может открыться бармену после нескольких рюмок спиртного. Я хотела рассказать ему о Сандро. Я хотела рассказать ему, что есть одна книга, которую я готова защищать ценою всей своей жизни, одна книга, которую я поставила бы на весы против всех духовных сокровищ, которые я, как профессиональный реставратор, была призвана защищать.

У огромных железных ворот, открывавшихся на Виа Фортини, я повернулась к нему и сказала:

– Хорошая книга является источником душевных сил ее владельца.

– Это действительно так? – Он смотрел на меня, как будто услышал что-то ошеломительное.

– Так любила говорить моя мать.

– Тогда, должно быть, ваша мать читала «Ареопагитику» Мильтона, – сказал он. – Если вы не поспешите, то опоздаете на последний автобус.

В то время как автобус шел вдоль Виа Фортини, я спрашивала себя: что удержало меня от того, чтобы поговорить с Сандро тогда в Бадиа, когда он постукивал по intonaco на заднике фресок Лодовичи? Что меня остановило? Что бы я сказала ему в моем сне, если бы аббат не разбудил меня? Что удержало меня от того, чтобы постучаться в дверь монастыря в тот вечер, когда я вышла первый раз из квартиры Сандро? Что не давало мне позвонить папе? Это была книга, конечно же, это был Аретино. Я знала это с тех пор, как решила не ехать домой на Рождество. Но вот чего я никогда не понимала до конца вплоть до сегодняшнего дня: небольшая книга с картинками не была только ценным предметом собственности; это был не просто уникальный экземпляр наиболее сильного произведения эротического искусства эпохи Ренессанса; это был не просто случай поддержать во мне реставратора. Это было приключение, которое судьба уготовила на моем пути. Я не могла уйти от книги так же, как Джек не мог сдержаться и не обменять корову матери на волшебную фасоль, или Психея не могла не открыть волшебный ларец, который Венера поручила ей отнести в подземное царство, или Бассанио не мог не принять приключение от трех шкатулок. Это была моя горсть волшебной фасоли, это было мое волшебное кольцо, мой талисман. Вот почему я не могла просто продать ее дилеру или отдать Сандро; вот почему я не могла вернуть ее мадре бадессе или обратиться к папе римскому за помощью. Это была моя история – моя история. Без нее я бы не знала, кто я такая и куда я иду.

Неделю спустя я села на поезд в Базель. Мне надо было обновить гостевую визу, а значит, что я должна была покинуть страну, и я хотела, чтобы у меня в паспорте стояла пограничная отметка, подтверждающая, что я выезжала за пределы Италии. Мне не нужно было ехать до самого Базеля, но в голове у меня окончательно сформировался план. Я намеревалась взять Аретино на аукцион в «Сотби», но требовалось объяснить, откуда у меня эта книга. Я не могла сказать правду, так как истинным владельцем был не монастырь Санта-Катерина, а епископ Флоренции или далее сама церковь. Но если мне удалось создать ложный след, который вел бы не в Санта-Катерина, а через границу в Швейцарию… Если бы я могла доказать, что приобрела «Preghiere cristiane» в Базеле – скажем, по дороге в Италию тогда, в ноябре, или же в настоящее время, – не было бы необходимости получать лицензию на вывоз, не было бы нужды ничего объяснять. Библиотека Ньюберри поддерживала деловые отношения с несколькими продавцами книг в Базеле; вполне вероятно, что я могла найти там еще один экземпляр этой книги. Молитвенники семнадцатого века не были такой уж большой редкостью. Несомненно, детали молено будет выяснить по прибытии в Базель.

Я не смогла заказать билет в спальный вагон, и мне не нравилась перспектива сидеть в одном купе еще с четырьмя пассажирами – двумя маленькими детьми и их родителями, но я захватила с собой мою любимую «Эмму», чтобы отгородиться от внешнего мира, и, как только поезд тронулся, достала ее из сумки. Это было добротное старое издание конца девятнадцатого века, прошитое настоящей тесьмой, с форзацем, под мрамор и с капталом ручной работы. Кожа была все еще в хорошем состоянии, но целлюлозная бумага – продукт современной технологии – сделалась такой хрупкой, что невозможно было перевернуть страницу, чтобы не порвать уголок.

В сумке также хранился Аретино, поскольку я неохотно расставалась с ним, и я для верности придерживала сумку, зажав ее между ногой и стенкой купе, что вызвало любопытство у девочки, которой было лет пять-шесть. Она вертелась возле моего колена и с усилием дергала за ручку сумки, которую я дважды обмотала вокруг своей руки.

– Nein, nein, nein. [157] Нет, нет, нет (нем.). – Мать девочки, сидевшая у окна напротив меня, не шелохнулась; она лишь произносила nein в мою пользу. Девочка не обращала на нее никакого внимания.

Отложив «Эмму» в сторону, я посадила девочку себе на колени, и у нас состоялась беседа. Она задавала вопросы по-немецки, а я отвечала по-английски, к большому удивлению ее отца, единственного из присутствующих, кто знал оба языка.

– Когда вы приедете в die Schweiz, – сказал он по-немецки, наклоняясь вперед и улыбаясь, – вам не придется там крепко прижимать к себе свою сумочку.

– Осторожность никогда не помешает, – ответила я.

– Никогда, – согласился он, – особенно… – Он кивнул в сторону окна, показывая, как я полагаю, что мы в Италии. – Zigeuner повсюду. Говорят, в Наполи еще хуже. – Он закрыл глаза и невольно содрогнулся.

– Zigeuner?

Он заглянул в свой итальянско-немецкий словарь канареечного цвета – Zingaro, zingari.

– Цыгане.

– Zingari в подземных туннелях. Моя маленькая Schatzli была напугана, не так ли? – сказал он, забирая девочку с моих колен. – Говорят, что они богаты, живут как короли.

– В la Svizzera нет цыган.

– Нет, ничего такого. Вы знаете, что Гете говорил о die Schweiz?

Я не знала.

– Он говорил, что счастлив, что знает, что существует такая страна, как die Schweiz, где он всегда может найти пристанище.

– Повезло ему, – сказала я, – а знаете, что говорил об Италии?

Швейцарец не знал этого. Я тоже не знала, но я повторила что-то, что часто слышала от мамы: он говорил, что человек, уставший от Италии, устал от жизни.

Швейцарца это не умилило, и его семья, во главе с ним, сомкнула свои ряды, внезапно сменив настроение. Мама стала что-то показывать девочке в окне. Папа и сын начали разговор по-немецки. Я открыла книгу.

Я заставила себя читать в течение двух часов, на протяжении которых Эмма обнаружила, что Гарриет Смит была влюблена не во Фрэнка Черчиля, а в господина Найтли, от которого она ждала предложения, и что она, Эмма, на самом деле сама была влюблена в господина Найтли. В очередной раз она абсолютно неправильно истолковала истинное положение дел: ее усилия свахи привели все вовлеченные стороны на край погибели, и теперь она стояла перед лицом второго унижения.