Генри Миллер - Мара из Мариньяна

Мы молча побрели по пустой улице. — Вы ведь не сердитесь на меня, правда? — спросила она, взяв меня за руку.

— Нет, Мара, не сержусь. Вовсе нет.

— Вы, наверное, в кого-то влюблены? — заговорила она, помолчав.

— Да, Мара, я влюблен.

И вновь она умолкла. В молчании, каждая секунда которого таила в себе больше смысла и понимания, нежели любой обмен репликами, мы прошли целый квартал, даже больше; но едва поравнялись с особенно темной улочкой, как она, еще сильнее вцепившись мне в руку, зашептала: — Вот сюда, сюда. — Я позволил ей увлечь себя в темноту. Голос ее зазвучал еще более хрипло, а слова полились как из рога изобилия. У меня начисто изгладилось из памяти все, что она говорила, да и сама она, я уверен, не отдавала себе отчета, в какой момент прорвет плотину ее губ. Она извергала слова безостановочно, яростно, словно освобождаясь от непосильной тяжести. Как бы ее ни звали, у моей собеседницы больше не было имени. Передо мною стояла просто женщина, затравленная, исстрадавшаяся, сломленная; раненая птица, беспомощно хлопающая крыльями во тьме. Ее горькие жалобы не были обращены ни к кому в отдельности (и уж во всяком случае не ко мне); в то же время из них нельзя было заключить, что ее измученная душа взывает к самой себе или даже к Господу Богу. Нет, передо мной была не женщина, а одна клокочущая рана, неудержимо истекающая словами; рана, которая, казалось, до конца раскрылась во тьме, где могла кровоточить без стеснения, без робости, без стыда. Все это время она не выпускала мою руку, будто для нее жизненно важно было чувствовать, что я существую, что я рядом; сильными пальцами она впивалась в мое предплечье, словно стремясь облечь в тактильную азбуку прикосновения то невыразимое, что были бессильны донести до меня ее слова.

И вдруг, в самый разгар этого душераздирающего словоизвержения, смолкла. — Обними меня покрепче, — попросила она. — И поцелуй — поцелуй как тогда, в машине. — Мы стояли в подворотне огромного пустующего особняка. Прижав Мару к стене, я стиснул ее как обезумевший. Ощутил, как сомкнулись на мочке моего уха ее зубы. Обняв меня за пояс, она что было сил притянула меня к себе. — Мара умеет любить. Мара сделает для тебя все что захочешь, — шептала она страстно. — Embrassezmoi!.. Plus fort, plus fort, cheri… 6— Со стоном приникнув друг к другу, роняя обрывки слов, мы стояли в подворотне. Кто-то приближался сзади тяжелым, зловещим шагом. Рывком мы разорвали объятие; не говоря ни слова, я пожал ей руку, повернулся и двинулся вперед. А пройдя несколько метров, остановился и обернулся, изумленный мертвым безмолвием улицы. Она не сдвинулась с места. Несколько минут, застыв как статуи, стояли мы, тщетно пытаясь разглядеть друг друга в темноте. Затем, повинуясь внезапному импульсу, я подошел к ней вплотную.

— Слушай, Мара, — спросил я, — а что если он тебя не дождется?

— О, дождется, — ответила она едва слышным голосом.

— Знаешь, Мара, — снова заговорил я, — возьми-ка вот это… на всякий случай. — Вывернув наружу карманы, я сунул ей в руку их содержимое. Потом резко повернулся и пошел прочь, бросив через плечо отрывистое «аu rеvoir» 7. Ну, хватит, подумал я про себя и усилием воли прибавил шагу. Секундой позже мне послышалось, что кто-то за мной гонится. Я обернулся и чуть не упал: на бегу она врезалась в меня всем корпусом, запыхавшись, с трудом переводя дыхание. Она вновь обхватила меня руками, бормоча непрошеные благодарности. Внезапно я почувствовал, что все тело ее обмякло: она сделала попытку опуститься на Колени. Рывком подняв ее на ноги и удерживая за талию на расстоянии вытянутой руки, я воскликнул: — Господи, да что с тобой? Неужели никто ни разу не обошелся с тобой по-человечески? — Почти сердито выпалив эти слова, я в следующий же миг готов был отрезать себе язык. Она стояла посреди темной улицы с опущенной головой, закрыв лицо руками, и рыдала, рыдала навзрыд. Рыдала, дрожа с головы до пят, как осиновый лист. Мне хотелось обнять ее за плечи, сказать ей что-нибудь доброе, утешающее, но язык мне не повиновался. Я будто прирос к месту. И вдруг, как испуганный конь, тряхнув гривой, я затрусил прочь. И чем поспешнее ретировался, тем громче отдавались в ушах ее рыдания. Я шел и шел, быстрее и быстрее, подобно напуганной антилопе, пока не очнулся в зареве ярких огней.

«Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц; на ней будет красное швейцарское платье в горошек, а под мышкой — сумочка из крокодиловой кожи…»

Слова Карла вновь и вновь всплывали в моей памяти. Я поднял голову; в небе повисла луна — не голубовато-серебристая, а ядовито-ртутного цвета. Она медленно плыла в океане замерзшего жира. Вокруг нее в пустоту разбегались огромные, устрашающие кровавые круги. Как громом пораженный, я застыл на месте. Задрожал всем телом. И вдруг без повода, без причины, без предупреждения, словно кровь из лопнувшей артерии, из меня хлынул плач. Я разревелся как ребенок.

Спустя несколько дней я вынырнул в еврейском квартале. Разумеется, ни в окрестностях Сен-Поль, ни в любом ином округе Парижа не отыскалось той улицы, которую она указала на обрывке салфетки. Справившись по телефонной книге, я убедился, что в городе не один, а несколько отелей носят названное ею имя; однако все они помещались на значительном отдалении от квартала Сен-Поль. Меня это не удивило, скорее озадачило. Честно говоря, с момента, когда я устремился в бегство по темной безлюдной улице, я не часто вспоминал о ней.

Само собой разумеется, об этом происшествии я не преминул рассказать Карлу. Выслушав меня, он изрек две вещи, прочно запечатлевшиеся в моей памяти.

— Надеюсь, ты понял, кого она тебе напоминает? Когда я признался, что нет, он рассмеялся. — Пораскинь мозгами, — напутствовал он меня, — и поймешь.

Другое замечание как нельзя более точно характеризовало моего друга:

— Я наверняка знал, что тебе кто-то встретится. Между прочим, в момент твоего ухода я вовсе не спал: я только делал вид. Скажи я тебе наперед, что тебя ожидает, ты бы просто выбрал другой маршрут. Всего лишь ради того, чтобы доказать мне, что я неправ.

В еврейский квартал я попал в субботу после обеда. Направлялся-то я, собственно, на Плас де Вож, каковую и ныне считаю одним из прекраснейших мест в Париже. Однако в субботний день ее без остатка оккупировала детвора. Между тем Плас де Вож создана для другого: это место, которое навещаешь в вечерний час, достигнув полного примирения с самим собой, дабы насладиться безбрежным одиночеством. Плас де Вож — что угодно, только не детская площадка; это приют воспоминаний, тихая обитель исцеления, где набираешься сил.

Напутствие Карла всплыло в моем сознании, когда я проходил под аркой в сторону Фобург-Сент-Антуан. И в тот же миг меня осенило. Я вспомнил, кого мне неуловимо напомнила Мара: конечно же, Мару с острова святого Людовика, вошедшую в мою жизнь под именем Кристины.