Сэм Сэвидж - Стекло

Снова опрыскала папоротник, итого опрыскала его сегодня три раза, забывала вчера и позавчера, я всю прошлую неделю, в общем-то, забывала. Он теперь, кажется, весь не такой зеленый, как раньше, но возможно, эффект освещения. Не то чтобы я сплошь всю неделю забывала — нет, вдруг вспомнишь, скажешь себе «Да-да, сейчас», а потом вылетает из головы. Я, конечно, прекрасно усвоила, что не надо поливать рядом со стеной, и теперь та половина папоротника, которая у стены, побурела. Да, надо будет его вытащить на середину комнаты, и тогда, пожалуйста, обходи кругом и опрыскивай. Кларенс делался похотливым, когда перепьет, распускался причем похабно и грубо, особенно в зрелые годы, когда все еще был хорош собой, хоть отяжелел и, в общем, имел потасканный вид, как побитый боксер-чемпион, и он регулярно пропадал с девицами, которых подцеплял в гостях, на чтениях, когда еще выступал с этим чтением собственных текстов, ну, я не знаю, на спортивных мероприятиях, когда еще писал про эти мероприятия для журналов. Под «пропадал» я имею в виду, что он сразу с ними учапывал, где бы дело ни происходило в данный момент — бассейн, прием, мало ли, стадион, теннисный корт, — а еще я имею в виду метафорически, то есть он при виде иной юной дамы или девицы буквально таял, растворялся, да, и у него разыгрывался аппетит, на него находило, вдруг, как припадок, буквально. Это выглядело, я ему говорила, просто патологически. Но эти припадки, при всей сокрушительности, длились недолго, налетел и прошел, и привет, и в итоге пшик, и Кларенс на мели, в кресле, на пляже, неважно, весь красный, запыхавшийся — да, я должна сказать, абсолютно смехотворный вид. Еще и потому смехотворный, что объекты его страсти, вплоть до эпохи Лили, были уж до того невозможны, и для всех, кроме него, это было очевидно с первой минуты, и у него самого на то, чтоб разобраться, уходило, как правило, всего дня на два побольше, хотя один раз потребовался аж месяц. Особую слабость он питал к студенточкам, его защитные рубежи, такие уж рубежи, понятно, легко сметало обожанье сексуально озабоченных юных существ — манящие формы, зачатки хитрости и ошметки образования, вот весь их багаж, — просто по определению не способных оценить его чары. Когда бы мы ни отправились в кампус, на прием, куда вхожи такие девицы, мне следовало быть на чеку, ожидать выходки, взрыва. Причем во мне, естественно, подобная широта взглядов отнюдь не приветствовалась. Да это и не по моей части. Даже в Венесуэле я всего-то пару раз смоталась в кабак кое с кем из компании, пока он работал, а что он устроил, о! Едва ли, по-моему, его сильно трогало, чем именно я занимаюсь, нет, его беспокоило, как он будет выглядеть на публике, тем более в Венесуэле, где такие злющие мужики. Он шел через гостиничный холл, а там их полно ошивалось, дули виски, орали, и ведь кто-нибудь, как пить дать, поднимал над головой два пальца, изображая рога. Кстати, Кларенс не сильно облегчал свою участь, расхаживая в соломенной шляпе, как будто он под ней что-то прячет. Они шевелили пальцами, в отличие, естественно, от рогов, в смысле, рога шевелиться не могут. Я сказала Кларенсу, что это они изображают кроликов. Он не оценил остроумие моей шутки и стал избегать холла, ходил через кухню. Через некоторое время мы прекратили разговоры на эту тему, ни единого слова, никогда. Ну что тут скажешь и чтоб не было непереносимо? Если бы мы с Кларенсом посмотрели друг на друга под конец той эпохи, а мы же так по-настоящему и не посмотрели, мне кажется, — просто ужас, что бы мы увидали. Короче, Кларенс был дитя мира сего, а мое место было в монастыре.

Долго я сидела, думала про это про все, плюс еще тысяча разных вещей, так ерунда, не стоит упоминания, а потом нацепила платье и спустилась в квартиру Поттс. Включила свет над аквариумом, села в кресло Артура и стала смотреть на рыбок. То и дело одна поднимается к цепи пузырьков от воздушного насоса, как человек свернул бы в сторону, чтоб глотнуть из питьевой колонки — умей рыбы говорить, они бы дыханье называли питьем, ей-богу, — и вспомнила я стихи Лоуренса про рыб [12] «Рыбы» — стихотворение Дэвида Герберта Лоуренса из сборника 1923 г. «О птицах, зверях и цветах». . Им, безлюбовным, нас не тронуть ничем. Ни пальцев, ни рук, ни ног, ни губ, нежных морд, жадных чресел. Да уж, вот именно что. Иногда рыбка подплывает и смотрит через стекло. Видит меня в кресле Артура и, небось, думает: вот тоже сидит у себя в аквариуме, уставилась на меня. Вернулась наверх, выключила свет, подошла к окну, постояла, посмотрела на улицу. Поздно уже, ни души. Я было отвернулась, но тут в глаза мне мелькнуло — большая крыса, что ли, на тротуаре, на той стороне улицы. Я опять повернулась, и как раз в ту секунду она подползла под припаркованный автомобиль, а я осталась у окна и стояла-смотрела, ждала, и вот на той стороне объявился тощий, голодный котенок, а ползает он так из-за сломанной задней лапки. Я постучала по стеклу, хотелось, чтоб он на меня глянул. Остался бы под автомобилем, так бы, наверно, у меня и засело в памяти, как однажды ночью я смотрела в окно, вниз на улицу, и увидела большущую крысу. Уходя к Поттс, я оставила включенное радио, а тут собралась выключать и вдруг меня стукнуло, что исполняют-то «Карнавал животных» Сен-Санса [13] «Карнавал животных» — произведение Сен-Санса, зоологическая фантазия, в которой автор средствами музыки изображает характеры разных существ. Впервые опубликована симфония была только в 1922 г., через год после смерти композитора. Интересно, что, кроме всем известного «Лебедя», в симфонию входит и «Аквариум». . Ну так вот, я не ахти какая сексуальная. Не знаю, видно это со стороны или нет. В смысле, мог бы, например, кто-то, увидав нас с Лили вместе, сказать, что одна очень даже сексуальная, а другая не ахти? Разницу в возрасте я причем опускаю, каждый, естественно, понимает, что кто моложе, тот и сексуальней. Но, с другой стороны, та, которая старше, именно в силу того, что она старше и не такая очаровательная, как младшая, возможно, чувствует себя сексуально обделенной, возможно, даже страдает, и это тоже чувствуется со стороны. Какую чушь я несу, ну конечно все всё чувствуют и понимают. Даже когда я была молодая, они понимали, что я не такая сексуальная, как некоторые, с одного взгляда понимали, и сама я все понимала, потому как они на меня смотрели, или вообще не смотрели. Кларенсу, вполне допускаю, было с высокой горы плевать на все эти дела. Ему, возможно, было даже сподручней, что я не ахти какая сексуальная и не всегда на сторону гляжу, как некоторые женщины, да и чем они виноваты, если из них буквально прет сексуальность.

Чем-то пованивает в квартире у Поттс, такой острый, кислый запашок, я хочу сказать, как от сырой штукатурки, что ли, или же от грибов, хоть ни того ни другого, кажется, нет в наличии, ну разве что в ванной, что касается сырой штукатурки, но и в ванной в последнее время вряд ли, поскольку я забываю там поливать. Только вхожу в дверь, я замечаю запах. И он сильней, по-моему, день ото дня. Вообще-то, возможно, это запах дохлых улиток, или водорослей, ну, даже не представляю, что еще недавно завелось у Поттс. Обошла всю квартиру несколько раз, пыталась унюхать источник, но так и не смогла установить, откуда это идет. Побуду тут две-три минуты и принюхиваюсь к вони, больше не замечаю, вот в чем загвоздка, это как те волы во Франции, их вонь прямо сшибала с ног, когда мы вваливались после работы, а как спать ложиться, уже напрочь улетучивалась, или как гул компрессоров на крыше фабрики мороженого, мне напрягаться приходится, чтобы его услышать. Приходится напрягаться, чтоб обратить внимание, да, и тогда я слышу. И это относится, в общем, ко всем нашим чувствам. Я уверена, что не замечаю на девяносто процентов того, что меня окружает, причем девяносто процентов времени. Не замечаю и самого факта, что начисто перестала что бы то ни было замечать, разве что хорошенько призадумаюсь, вот как сейчас, например. «Эдна мало-помалу перестала замечать, что патина скуки и заурядности все покрыла вокруг» — так это можно бы сформулировать. То есть, я хочу сказать, отупение, скука, неспособность замечать есть не что иное, как натуральный продукт привычки, но все же побаиваюсь, а вдруг все дело в том, что мне надоело смотреть на белый свет. «Слишком долго она смотрела на белый свет, и он ей надоел». Потому, наверно, эти записочки, которые я поналепила на окна, так редко достигают намечаемого эффекта. Я же именно здесь их и клею, чтоб не забыть, чтоб видеть в любое время, стоит открыть глаза — повернула голову в сторону окна, а они тут как тут. Но уже через несколько дней я их больше не вижу — не воспринимаю в смысле. Вот, напрягла внимание, и теперь вижу, да: ОТПРАВИТЬ ПО ПОЧТЕ на окне слева, над — УБРАТЬ В ВАННОЙ. А тут красным карандашом СДАТЬ КНИГИ В БИБЛИОТЕКУ. Понятия не имею, сколько времени это тут провисело. И о каких книгах речь? Смысл абсолютно темен, поскольку я уже сто лет в библиотеке не была. Погасила свет, подошла к окну, постояла — чуть не каждый вечер стою. Поздно, совсем опустела улица. По тротуару напротив, светлому от огней фабрики мороженого, в сторону Пряжки прошла женщина, в капоте и шлепанцах, обеими руками обнимая до того набитый пластиковый пакет, что надо изо всех сил наклонять голову набок, чтоб разбирать дорогу. Вид сверху — вылитый муравей, урвавший кус не по чину. Мимо катил полицейский патруль, с ней поравнялся, притормозил, она даже головы не повернула, — ведь угрожающе притормозил, она, небось, почувствовала, да? — и рванул дальше. Она почти доплелась до угла, а тут подоспел автобус. Она подняла руку, но не на остановке стояла, и автобус дунул мимо. Из своего окна я видела озаренный салон, синее джинсовое плечо, руку, часть руля, ряды пустынных пластиковых сидений.