Алекс Тарн - Иона

Андрей замолкает и снисходительно смотрит на молчащего Яника.

— Эй, Яник! Ну скажи что-нибудь, что ты молчишь, как пень? Или спишь?.. усыпили мальчика умные разговоры?

Яник неохотно пожимает плечами.

— Не знаю. По логике ты, наверно, прав… но дело тут не в логике.

— Не в логике? Ну?.. давай дальше. А в чем?

— А в том, что противно. Понимаешь? Ты вот мне противен со всей твоей ловкой логикой. А Мишаня — наоборот; он, может, и потел чересчур, но это — от сердца. Сердце у него было больное. А у тебя от сердца — ничего, все — от головы. Если б я мог вас двоих местами поменять — так, чтобы он тут вместо тебя сидел, а ты бы вместо него мертвым лежал… поверь, ни секунды бы не сомневался. Да что там… Я бы за него одного сотню таких, как ты, отдал бы… свободных образованных личностей.

Да и о какой свободе ты говоришь? Это ты-то свободен? — Яник вдруг ощущает удивительную, странную легкость, с которой рождаются слова… они будто даже приходят к нему не изнутри, а извне, сгущаются из полумрака пещеры, капают с серого дождливого неба, скатываются прямо в руки по мокрому каменистому склону. — Как бы не так! Посмотри на себя — ты ведь живешь в вечной погоне, причем в обеих ролях одновременно: ты гонишься за чем-то; кто-то гонится за тобой. Это ты называешь свободой? Мишаня мне что-то рассказывал, не помню уже — что ты, мол, владелец заводов-газет-пароходов… но как можно чем-то владеть на бегу? Да и страхи бывают разные. Тут я каюсь — ошибся. Нет в твоем страхе ничего человеческого. У тебя страх мышиный — а ну как догонят? Боли ты боишься, вот чего… смерти… это страх простой, животный, на уровне инстинкта. А у этих тараканов пейсатых, как ты их называешь, страх другой, не такой…

Яник поднимает к глазам свои грязные исцарапанные ладони, изуродованные острыми кромками камней и колючим кустарником. Ему вдруг кажется, что они светятся… что за чушь… конечно, нет!.. — это просто бездомный, отбившийся от своих луч чудом выпростался из-под клочковатого облачного одеяла и приблудился к ним, сюда, в эту пещеру, в пахнущий гнилью и человеческим калом полумрак. Это всего лишь луч… отчего же тогда койоты, вжавшись в стену, с таким откровенным страхом смотрят из дальнего угла пещеры? Отчего Андрей, умный циничный Андрей, гражданин вселенной, владелец заводов-газет-пароходов, уставился на него с таким боязливым изумлением? Или это тоже кажется?

Андрей принужденно смеется, по одному выхаркивая из себя уродливые смешки. Но ему не смешно, ему страшно.

— Ну ты прямо философ… пророк Иона. Или как это по-местному — наби Юнус?..

Белик старается звучать насмешливо, но получается как-то глухо, жалко, просительно… почему?.. что это он вдруг, в самом деле?.. нашел кого бояться! Этого неотесанного неуча, мальчишку?! Он начинает злиться, прежде всего на себя самого, на свою непонятную, необъяснимую трусость, он раздувает эту злость — чтобы заглушить страх, забить его поглубже, замять, уничтожить. Но страх не дается, он поднывает внизу живота, тоненько просит: хватит, перестань, замолчи, не дразни лихо… — вон, смотри, койоты-то как притихли, сидят и молчат в тряпочку, и ты помалкивай. Но не таков Андрей Белик, чтобы уступать пустым страхам и глупым предчувствиям. Он упрямо наклоняет голову и говорит тихо, но твердо:

— Чепуху ты гонишь, паренек. Другой страх… Страх — он всегда одинаков.

— Так уж и одинаков? — отвечает ему незнакомый Яник. Или это не Яник?.. — Так уж и одинаков? Сейчас, к примеру, ты чего испугался? Молчишь?.. А давай я тебе растолкую. Другой страх — он не от того, что догонят и убьют; он вообще к беготне отношения не имеет. Другой страх говорит: там ли я стою?.. — а вдруг не там? Тот ли я человек?.. — а вдруг не тот? А еще он говорит: как же так получилось, что ничем путным в этой жизни я не занимался, кроме идиотской беготни вокруг дивана; ничего не успел, а жить-то мне осталось всего неделю. Одну неделю! Это я тебе говорю от имени наби Юнуса, коли уж ты изволил его упомянуть.

Яник смотрит на бледное лицо Андрея, на его трясущиеся губы, и ему становится неприятно. Зачем раздавил человека? Он ощущает в себе какую-то чудовищную силу, как во сне. Как во сне?.. — Ну, конечно, он спит. Спит! И слава Богу, и никакой мистики… Придя к этому утешительному заключению, Яник облегченно вздыхает и командует:

— Ну и ладно. Побазарили и хватит. Давайте спать. Все… — и действительно засыпает.

Поздним вечером, когда они выходят вслед за Масудом навстречу второй ночи каторжных альпинистских работ, Андрей спрашивает Яника как-то уж совсем небрежно — что он, собственно, имел в виду, говоря об одной оставшейся неделе?

— О какой неделе? — не понимает Яник. — А… надо же, а я был уверен, что мне все это приснилось… Да ну, не обращай внимания — это я так, ляпнул не подумавши…

— Дурак ты, техник, и шутки у тебя дурацкие.

— Ага, — с готовностью соглашается Яник. — Сойдемся на этом. Устали мы очень, вот и глючим на ровном месте. Хотя что я говорю — какое же оно ровное, это место?

Устали — не устали, но вторая ночь дается им обоим на удивление легко. Приноровились, что ли? К рассвету группа выходит на мосульское шоссе, в десяти километрах южнее Заху. Перед тем как сесть в такси, прощаются с койотами. Яник протягивает Масуду руку. Тот берет ее в обе ладони и, наклонившись, прикладывает ко лбу. Остальные проводники в точности повторяют его жест. Затем койоты пятятся, сбиваются в стаю и с видимым облегчением поворачивают обратно, в горы. Андрея они вниманием не удостаивают. Сил удивляться всему этому уже нет никаких.

— Куда? — спрашивает шофер у Яника.

— Дахук, — отвечает Андрей.

Комната полна мух. Жужжа с похвальной синхронностью, они вдохновенно исполняют весенний концерт для контрабаса с оркестром. Солист огромен и космат; он уверенно ведет свою басовую партию, время от времени прерываясь, чтобы поползать по Яникову носу. Остальные части Яника ему недоступны ввиду надежной упакованности под одеялом. Нос же оставлен снаружи — дышать-то надо, и лихой контрабасист использует это на всю катушку, заряжается творческой энергией, пока Яник, чертыхнувшись, не смахивает его медленным пальцем. Легко увернувшись от этой неуклюжей дубины, солист взлетает в пустоту комнаты, звенящую скрипками и альтами его менее знаменитых товарищей, в кишащий танцующими пылинками полуденный свет и, поднявшись к самому потолку, как на подиум, вступает в такт мощной гудящей нотой.

Проклятые мухи… завели тут свою музыку, поспать не дают. Крылатому оркестру не мешают даже более крупные летающие объекты, на звук опознаваемые Яником то как планирующие на Мосул тяжелые бомбардировщики, а то и просто как патрульные самолеты и геликоптеры. Снаружи, между прочим, война… но мушиные музы не молчат даже в громе американских пушек. Гады. Яник осторожно высовывает нос, и вредный контрабасист немедленно пикирует на него из заоблачных потолочных высей.