Алекс Тарн - Иона

Не знаю, как кому, а мне — нравится. И к реальности намного ближе. В жизни ведь тоже все неопределенно, случайно — как кость выпадет… так что любым абсолютным истинам — грош цена.

Смотри: они меня наказали — значит, так у них в тот день карта легла. Но могла ведь лечь и по-другому! Могли ведь и помочь… Ну — не повезло, проиграл… что ж теперь делать? Надо платить, а не обижаться. На рулетку, Яник, не обижаются.

Откуда-то сверху слышится лязг металла по металлу; легкий сквознячок протискивается в щель под дверью и, пометавшись по подвалу, убегает. Огонек лампы дергается и снова замирает. Андрей напрягается и застывает, вжавшись в стену. Шаги? Да, шаги… кто-то спускается по лестнице… сюда? Нет. Не останавливаясь — дальше, мимо. Яник переводит дух.

— Что, испугался? — говорит Андрей, улыбаясь. — Жаль, я твоего лица не вижу. Небось вспотел почище Мишани… Бойся, бойся — есть чего.

Давай-ка я тебе пока — для настроения — расскажу забавную йезидскую историю про добро и зло. Кстати вспомнилась.

Жил когда-то один дедок — великий праведник. И уж такой он был весь из себя правильный, что даровали ему ангелы длинную-длинную жизнь. Тыщу лет прожил, поганец, и не просто тыщу, а с хвостиком. И не просто прожил, но еще и детей стругал как сумасшедший, только к девятисот восемнадцати годам и успокоился. Половой гигант, одним словом. Теперь представь себе — сколько у него жен сменилось… это ж одуреть можно!.. и детей, и внуков, и пра-пра-пра-и-так-далее-пра-внуков. Все-то они жили свои шестьдесят-семьдесят, а кто и до тридцати не дотягивал… Как тут знать старику — не является ли девка, которую он в настоящий момент жарит, его прямой пра-пра-пра? Трудно, правда?

В общем, то ли по этой, то ли по другой какой причине, но на своих регулярно сменявшихся домашних наш дедок не обращал ровно никакого внимания. Даже имен не знал. Да и зачем ему имена эти, когда все равно не сегодня-завтра помрут их обладатели; не успеешь оглянуться — и нету, новых заводи…

Ну вот. Как я уже отметил, у тысячи его годков был хвостик — пятьдесят лет. Хвостик хоть небольшой, по дедулиным-то понятиям, но по обычным меркам существенный — многим на всю жизнь хватает. Ты вот, к примеру, и половины того не проживешь… А любовные свои упражнения дедок прекратил в возрасте девятисот восемнадцати — не по желанию, заметь, а исключительно по причине старости и беспрецедентного износа инструмента. Стерся на фиг.

Не скажу, что перемена обрадовала старика; все-таки привык он к этому занятию за без малого тысячу лет и потому скучал безмерно. Так и прошло больше века, в скуке и тоске. Но вот как-то раз накануне тысяча тридцатого дня рождения его спящий, казалось, непробудным сном орган проснулся! Представь себе, какова была радость праведника! Дедок немедленно подхватил пробегавшую мимо пра-пра-пра… и тут же, на месте, зачал последнего в своей жизни ребенка. Родившийся мальчик стал отрадой его души. Отцовскую любовь-то дед до этого не проявлял… вот вся она и сэкономилась. Тысячам безымянных детей и внуков — хрена лысого, а одному маленькому последышу — как из рога изобилия.

Помимо всего прочего, старик чувствовал приближение смерти, а значит, надо было позаботиться о преемнике, дабы не осиротел народ, в приумножение коего он лично столько вложил и впрыснул. На эту роль он и стал готовить сына. Не жалел ни сил, ни средств; не брезговал ни силой, ни деньгами, ни обманом, чтобы заполучить лучших учителей со всех концов света. Благо шло это все впрок. Мальчик выдался на славу — умный, красивый, сильный… — вылитый я. Скоро не стало на земле равного ему ни в чем. Всех превзошел — и в науках, и в чародействе, и в боевом искусстве.

Дедок на него нарадоваться не мог. Только вот ведь какая странность — чем больше паренек учился, тем с большим нетерпением на батю поглядывал, как будто ждал от него чего-то. А чего?.. Наконец, где-то за год до смерти старика, эта странность прояснилась. Оказалось, молодой человек ждал, когда же праведник передаст ему самую главную, самую глубокую мудрость, без которой всем прочим знаниям — цена копейка.

— Что ты имеешь в виду? — озадачился дедок. — Вроде как всему я тебя обучил… или забыл чего?.. так ты только скажи, обеспечим в лучшем виде…

— Ну как же, отец, — сказал парень. — Ты еще должен научить меня различать между добром и злом, как же без этого? Но ежели ты полагаешь, что я еще не готов воспринять это знание, то можно и подождать…

Короче, крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха…

— Аа-а… — говорит старик. — Что ж ты сразу-то не сказал?.. это-то проще простого.

Набрал он в грудь воздуху для мудрого и ясного ответа… подержал… подержал… да и выдохнул ни с чем.

— Ты, — говорит, — вот что, сынок… ты погуляй тут пока без этой последней мудрости, потому как время тебе еще не пришло. А как придет, так я тебя сам позову… — для передачи то есть. Не сумлевайся.

Сына-то он отослал, а проблемка осталась. Что сказать парню? Тут ведь, понимаешь, какая неувязка вышла — не было у дедка ответа. Не то чтобы он на эту тему никогда не задумывался… — задумывался, и весьма; но случалось это преимущественно в молодости, лет эдак до ста пятидесяти. А годам к двумстам, помнится, даже пришел к совершенно однозначным выводам. Вот только что это были за выводы?.. Забыл, старый склеротик, забыл наглухо. Как ни всматривался выцветшими своими буркалами в толщу прожитых лет, так ни черта и не разглядел. Все размыто, все неопределенно, течет и колышется, как морская трава баламутная.

И ведь что самое-то неприятное… выходило, что все эти последние века сам он, великий праведник, жил как черт на душу положит, без малейшего понятия о столь кардинальном вопросе. И не только сам жил, но и другим пример подавал… Нехорошо получалось, что и говорить, некрасиво. В общем, мучился старик, мучился, думал-думал, да так ничего и не вымучил. А парень вокруг него ходит, ждет, смотрит вопросительным взглядом — мол, когда же, батя?.. когда? Вот уже совсем помирает старик, лежит себе похрипывает на смертном одре, пялится в потолок мутными глазенками, а ответа все нет как нет.

А сынок-то сидит в изголовье, за руку держит, ждет. Потому как если уж не сейчас, то и вовсе никогда… уходит ведь праведник, уходит, уносит с собою великое знание. Уже и времени на длинный разговор не осталось… эх!.. да хоть бы одно, самое главное правило узнать… Сжал парень сухую старческую лапку — эй, батя, говори же, ну! Какое оно, это правило?.. назови, не томи! Собрал умирающий последние силы, моргнул сыну наклониться поближе и прошептал ему в ухо всего три слова: «НЕТ НИКАКИХ ПРАВИЛ!» С тем и откинулся.

Ну, парень, конечно, слегка прибалдел. Мол, как же так?!.. добро и зло!.. заповеди предков!.. символ веры!.. и прочая дребедень. А потом успокоился: в конце концов, «нет никаких правил» — тоже в некотором смысле правило. Стал он жить дальше, владеть и судить без всяких правил, как на душу ляжет, руководствуясь, как сказали бы позднее, пролетарской совестью и революционным правосознанием. И все бы ничего, да завелась в окрестности большая шелковица с необычным содержанием. Может, она и раньше там была, и просто никто на нее внимания не обращал, а может, и нет — неизвестно. Так или иначе, повадился народ к этой шелковице ходить за советом, кланяться, благодарить, на колени вставать и так далее… короче — молиться стали на глупую деревяшку.