Алекс Тарн - Записки кукловода

Он распахивает черную лакированную дверцу и, не дожидаясь приглашения, ловко запрыгивает в кондиционированное нутро лимузина. Там темно, прохладно и почти тихо. Знакомый профиль Битла с квадратным волевым подбородком, хрусталь коньячного флакона под маленькой лампочкой автомобильного бара.

— Выпьешь, Рома? Чего тебе? Коньячку? Виски?

— Что ты, Арик, как можно? — отказывается Ромка. — У меня самый пик работы. Вот разъедетесь, тогда…

Бухштаб звучно зевает.

— Кто разъедется, а кто… ахаа-а-а… — второй зевок кажется вдвое мощнее первого. — А кто и не разъедется…

— Это как? Ты что, хочешь остаться? Зачем? Я и один управлюсь…

Ромка непонимающе моргает; его круглое лицо выражает полнейшее недоумение. Жаль, что этой замечательной игры не видно в темноте салона никому, даже Битлу, которому она адресована. «А впрочем, какая разница? — думает Ромка. — Настоящий мастер играет не для зрителей, а для Бога…»

— Чего?

«Гм… нет, это я, конечно, слегка заврался. Настоящий мастер играет для себя. Потому что — кто, кроме него, оценит? Оценить мастера может только мастер. А где ж их взять, мастеров-то? Кроме меня самого тут никого, почитай, и нету… сплошь куклы бестолковые.»

— Всю ночь не спал… — говорит Битл, игнорируя Ромкин вопрос. — Когда там уже?

— Скоро уже, скоро… Вот эти отпоют и начинаем запускать. Как Босс себя чувствует?

Бухштаб угрюмо хмыкает.

— А что ему сделается? Он ведь вечный. С каждым годом все крепче. Как камень. Хотя нет… камень, говорят, выветривается.

Он плескает себе в стакан коньяку, выпивает залпом. Ромка смотрит на часы.

— Не волнуйся, Арик, — произносит он неожиданно мягко. — Все будет тип-топ. Комар носа не подточит. Твой выход через четверть часа. Можешь пока покемарить. А я побежал, ладно?

Щелкает замок лимузина, дверца приоткрывается, впуская грохот диких лошадей и выпуская ловкого битловского помощника. Министр угрюмо смотрит ему вслед. Побежал, побежал, покатился шустреньким шариком… Хорошо, наверное, быть таким вот легкомысленным сквознячком: ни тебе бессонницы, ни тебе головной боли. И решать ничего не надо… знай себе дергайся на веревочках. Битл поднимает к глазам руку, и ему кажется, что он видит сотни тоненьких нитей, привязанных к фалангам растопыренных пальцев и уходящих вниз, в темноту. А может, это просто игра бесчисленных лучиков хрустального штофа? Пьяная, коньячная игра света и тени?

Один коньяк только и радует, хотя совсем не забирает… Шайя еще раз прикладывается к своей фляжке. Он стоит за огромным портретом Амнона Брука и пережидает бешеный табун. Когда имеешь дело со взбесившимся стадом, главное — не терять самообладания. Это только кажется, что они несутся прямо на тебя: на самом деле табун промчится мимо. Проверено. Просто стой и посасывай коньячок. И ради всего святого, никуда не дергайся. Иначе точно затопчут.

Сбоку, недалеко от Шайи, исходит на мыло маленький барабанщик, ударник рок-н-ролльного труда, неутомимый кузнец ритма, скромный труженик мегаваттной кувалды. Мелькают палочки, подпрыгивают колени, блестят потом мускулистые плечи, лихорадочно мечутся руки — как паровозные рычаги, как шатуны, задающие ход всей громыхающей махине площади. Как и подобает любому настоящему исполнителю, он вкалывает в тени, в глубине сцены. Прожектора и юпитеры, как всегда, сфокусированы на бездельниках: щекастом трубаче, индифферентном басисте, кривляющемся певце. Что бы все они делали без этого трудяги, потеющего сзади?

Бум… бумм… Мерно бухает над головами главный калибр большого барабана, самоубийственной атакой по минному полю звенят заполошные тарелки, рассыпаются гранатные связки барабанных взрывов, пулеметным градом бубнят малые бубны. Кто устоит перед такой атакой? Вот упал на колени певец, выдав свое заключительное «йу-у-ю!», занавесив завитой гривой безумные накокаиненные глаза. Вот штопором ввинтился в темное небо трубач, дернул его, как пробку, обрушил на вопящую, глухую от самой себя площадь. Вот разжалась вибрирующая пружина соло-гитары, завыла, закачалась в последней, затухающей истерике, дернулся, агонизируя, бас… И только честный ударник продолжает работать за всех, только он еще кует свою нескончаемую ковку, свою настойчивую войну — до полной и окончательной победы, до того момента, когда втоптанный в землю враг перестанет быть виден под слоем кровавой грязи.

Топ!.. топ!.. бухают безжалостные сапоги. Бум… бумм… Эй, работяга! Кончай! Сколько можно топтаться на поверженном теле? И в самом деле… что это я… ударник вскидывает бритую голову, как будто только сейчас услышав недоуменное молчание своих партнеров, добавляет напоследок несколько финальных пинков и наконец замирает, свесив вдоль боков вдруг ставшие ненужными руки, оглушенный неожиданной тишиной.

«Йу-у-ю!» — взрывается площадь. Площади не нравится тишина. Ей хочется еще кувалд и чтоб потяжелее, и чтоб по голове. «Йу-у-ю!..» Но музыканты уже убегают со сцены, путаясь в проводах, кланяясь и посылая публике воздушные поцелуи. Все. Шайя делает последний глоток, прячет фляжку и выходит к микрофону.

— Ну как, поразмялись чуток? — фальшивый тон, фамильярный вопрос… он взмывает над площадью, он мечется, натыкаясь на стены, подобный залетевшей в комнату птице, возвращаясь к Шайе неузнаваемыми кусками вместе с насмешливым эхом.

Площадь настороженно стихает. Даже молчание ее полно криками, гоготом, визгом, давкой, беготней.

— То ли еще будет! — кричит Шайя с преувеличенным энтузиазмом. Не переводя духа, он швыряет в толпу несколько имен. Площадь отвечает чудовищным радостным ревом, и Шайя продолжает на гребне этого рева, как на волне. — А пока поприветствуем тех, кто устроил нам этот праздник!

Он оборачивается, ища взглядом Ромку. А Ромка, конечно же, тут как тут. Ромка тем и знаменит, что он всегда тут как тут, всегда к вашим услугам. Ромка делает знак, и первый оратор выскакивает на сцену, удачно прихватив последние раскаты приветственного рева, относящиеся вовсе не к нему, а к ранее упомянутому Шайей артисту, но кто обращает внимание на такие мелочи? Потом сочтемся славою, потом… главное, что сейчас у города праздник, что город доволен, доволен настолько, что готов стерпеть даже три четверти часа концентрированного полоскания мозгов. Сорок пять минут — это ведь совсем немного, это как бы типа антракта, ничего страшного…

Потягиваясь и почесываясь, площадь отворачивается от сцены, не обращая ни малейшего внимания на хриплого от волнения представителя прогрессивной общественности, который старательно выхаркивает свою короткую речь, написанную кровью души, вызубренную наизусть и многократно отрепетированную. Кому он интересен, этот никчемный гриб с расширением посередке, в области таза? Площадь занята сама собой. В толпе шныряют предприимчивые торговцы: