Маргерит Дюрас - Любовник из Северного Китая

Она становится под вентилятор. Улыбается свежему дуновению. Она довольна. Ни он, ни она не понимают, что любовь уже пришла. Желание пока еще не овладело ими.

Она подходит к двери, что напротив входной. Пытается открыть ее. Поворачивается к нему. По тому, как он смотрит на нее, можно догадаться, что он хочет любви, что он ждет ее. Его не покидает волнение, говорит она или молчит. В том, как она осматривает дом, очень много игры, детства. Для него любовь могла бы уже начаться сейчас. Девочка наполняет его страхом и радостью.

— Куда ведет эта дверь? — спрашивает она.

— На другую улицу, — смеется он. — Если захочется смыться… А ты что подумала?

Девочка тоже улыбается:

— Я подумала — в сад. Я ошиблась?…

— Конечно. Это совершенно ненужная дверь.

Девочка отходит от двери, берет стакан с края стола:

— Если захочется смыться… — повторяет она.

Они смотрят друг на друга.

— Хочу пить, — говорит девочка.

— В морозильнике, рядом с дверью, есть фильтрованная вода.

Молчание.

— Мне нравится здесь, — вдруг говорит она.

Он спрашивает, что она думает о его квартире.

Они смотрят друг на друга. После некоторого размышления она отвечает:

— Вид заброшенный, — она пристально смотрит на него, — но главное, здесь пахнет тобой.

Он смотрит, как она идет к двери, пьет, возвращается.

Словно забывает про него. Внезапно вспоминает.

Он встает. Смотрит на нее

— Сейчас ты станешь моей, — говорит он.

Молчание. Улыбка исчезла с лица девочки.

Она побледнела.

— Иди сюда.

Она идет. Не говорит ни слова, больше на него не смотрит.

Останавливается перед ним, он сидит. Опускает глаза. Ухватившись за подол ее платья, он снимает его через голову. Спускает ее белые хлопчатобумажные трусики. Швыряет платье и трусы на кресло. Больше не прикасается к ее телу, только смотрит на него. Ее глаза опущены, она не мешает ему разглядывать себя.

Он снова встает. Она не двигается. Ждет. Он садится. Едва касаясь, он ласкает ее худенькое тело. Грудь, живот. Закрыв глаза, словно слепой. Останавливается. Отдергивает руки. Открывает глаза. Говорит почти шепотом:

— Тебе нет и шестнадцати. Просто не верится.

Девочка не отвечает. «Страшновато», — говорит он. Не ждет ответа. Улыбается и плачет. Девочка смотрит на него со страдальческой улыбкой и думает, что, возможно, она будет любить его всю свою жизнь.

Бережно, словно он может ее повредить, но с еле сдерживаемым нетерпением он берет ее на руки и несет на кровать. Она лежит перед ним беззащитная, безвольная, он смотрит на нее и вдруг опять пугается. Он закрывает глаза, молчит, он больше не хочет ее. И тогда уже она делает следующий шаг. Раздевает его с закрытыми глазами. Расстегивает пуговицы на рубашке, потом освобождает рукава.

Он не помогает ей. Не двигается. Глаза у него тоже закрыты.

Девочка. Сейчас в кадре только она, она смотрит на него: нагота его тела для нее все равно, что незнакомое лицо, она поражена и восхищена, как тогда, в автомобиле ее восхитила его рука, внезапно коснувшаяся ее тела. Она смотрит во все глаза, а он не мешает ей, он согласен, чтобы его рассматривали.

— Мужчина — китаец очень красив, — шепчет она.

Девочка целует его. В кадре они оба. Он здесь. Рядом с ней. Она целует его, закрыв глаза. Берет его руки, прижимается их к своему лицу. Его руки, она помнит их. Прижимает их к своему телу. Он пробуждается, обнимает ее и, едва касаясь ее, прикрывает своим телом ее — худенькое, девственное. Камера тем временем покинет кровать и повернется к окну с опущенными жалюзями, остановится на нем. И сейчас же в темноту комнаты проникнет далекий, глухой уличный шум. А голос китайца станет таким же близким, как и его руки:

— Я сделаю тебе больно.

Про это она знает.

Иногда женщины даже кричат, объясняет он. И китаянки тоже. Но так больно бывает только раз в жизни и никогда больше.

Он говорит, что она может ему верить, потому что он любит ее: никогда потом ей уже не будет больно, никогда.

Он просит ее закрыть глаза.

Потому что сейчас он овладеет ею.

«Маленькая моя», — говорит он и снова просит ее закрыть глаза.

Нет, она не согласна, она не хочет с закрытыми глазами.

Все что угодно, но только не с закрытыми глазами.

Он настаивает: так надо. Зачем ей видеть кровь?

Про кровь она слышит впервые. Она порывается вскочить с кровати. Он останавливает ее рукой. Других попыток она не делает.

Она всегда помнила, как ей было страшно. Помнила и его тело, его нежную кожу. Его тело тоже было напугано.

С закрытыми глазами она ощущала лишь только нежное прикосновение золотистой кожи, голоса, сердца, испуганного сердца, всего его тела, приникшего к ее собственному, готового покончить с ее неведением. Отныне девочка принадлежит ему, она стала его девочкой, девочкой мужчины из Китая, мужчины, который молчит и плачет и, плача, проникает в нее с отчаянной любовью.

Тело девочки пронзает боль. Острая. Жгучая. Потом какая-то странная. Ни на что не похожая. Только что она была просто невыносимой и вдруг перестала причинять страдания. Она изменилась, в ней появилось даже что-то приятное, отчего хочется застонать, закричать. Теперь она, эта боль, подчинила себе все тело и голову, и даже мысли.

Но худенькое тело девочки уже не страдает. Оно распахнуто настежь. Его пронзили. Оно кровоточит, но ему не больно. Нет, нет, это уже не боль, возможно, это смерть.

Ее тело ни снаружи, ни изнутри больше не страдает, голова тоже, страдание ушло незаметно, оно превратилось в незнакомое доселе счастье неведомой любви.

Она хорошо помнит все, что было. Кому еще и помнить, как не ей? Шум моря в комнате. Она помнит, что уже писала об этом, как и о шуме китайского города, вторгшегося к ним. Она точно помнит, как написала в другой книге: море, казалось, присутствовало в тот день в комнате любовников. Море, написала она, и потом еще два слова: просто и чудесно!

Постель любовников.

Возможно, они спят. Этого мы не знаем.

Вновь городской шум. Одним, непрерывным потоком. Нескончаемым потоком.

Солнце, проникающее сквозь жалюзи, узором покрывает постель.

На теле и руках любовников пятна крови.

Девочка просыпается. Смотрит на него. Он спит в свежем потоке воздуха от вентилятора.

В первой книге она написала, что шум города казался совсем близким, он прорывался в комнату через жалюзи и отдавался в ней людскими шагами. Город словно вторгся к ним, и они попали прямо в поток его будничных шумов. Этот момент настолько важен для нее, что она сказала бы об этом и в фильме, непременно сказала, и в любой другой книге тоже, и здесь, конечно, она не может об этом не сказать.

Да, их комната оказалась «проницаема» для внешних звуков, они проникают сюда через ставни, стены, жалюзи. Людские шаги и голоса. Смех. Беготня и детские крики. Призывы уличных торговцев мороженым, арбузами, чаем. Внезапно до них доносятся и звуки музыки — американского блюза — вместе с пронзительными гудками поездов и, наконец, знакомая мелодия «Вальса-Отчаяние», полная грустной, потерянной нежности и безумного плотского счастья.