Мари-Од Мюрай - Oh, Boy!

— Женишься на Бартельми?

Венеция утомленно вздохнула.

— Ну да, я знаю, нельзя жениться на своем брате и всякая такая фигня. Но Барт такой красивый!

— Красивый? — изобразила удивление Доротея.

— Хочешь, я тебе его нарисую?

— Рисуй все, что тебе хочется, — напомнила психолог.

— А как рисовать, голого или одетого?

Доротее стоило большого труда не улыбнуться. Девочка прекрасно поняла, из-за чего всполошилась Жозиана Морлеван и зачем она, Венеция, здесь, в кабинете психолога.

— Как хочешь, — повторила Доротея.

Девочка задумалась. Потом скроила гримаску, словно отказываясь от первоначального намерения.

— Голого рисовать не буду, потому что я плохо его разглядела. Он мне сказал «кыш».

— Сказал тебе «кыш»?

— Чтобы я вышла из комнаты. Он был не рад, что я пришла. Я не постучалась.

— Ну теперь все понятно, — заключила Доротея, очарованная интуитивной находчивостью девочки.

Венеция совершенно дедраматизировала ситуацию. Барт вовсе не был эксгибиционистом. Это Венеция была любопытной пятилетней малышкой, лезущей без спросу куда заблагорассудится. Она нарисовала очень красивого Бартельми с короной на голове.

— Кто это, Прекрасный принц? — не удержалась от вопроса Доротея.

Венеция помотала головой.

— Один из трех царей, ну которые волхвы. Он везет мне подарок.

— Подарок?

Девочка улыбнулась психологу с неизъяснимым лукавством:

— Серьги, — сказала она.

Под конец Венеция снова пересчитала и нарисовала всех Морлеванов. На этот раз у нее их набралось семь. Барт, Жозиана, Симеон, Моргана, Венеция, папа и присоединившаяся, наконец, к клану мама-на-небесах.

«Не по годам развитый ребенок, — отметила про себя Доротея, — который сейчас на свой лад глубоко переживает утрату. Сексуальное любопытство нормально для ее возраста».

Жозиана засыпала психолога вопросами. Она хотела услышать подробный отчет и, если возможно (хотя она в этом не признавалась), четкие обвинения против Бартельми. Доротея уклонялась. Она не выдавала своих юных пациентов. Просто сказала:

— Венеция может продолжать встречаться со своим старшим братом, потому что, собственно говоря, никакой проблемы в общем нет.

— Но опека! — вскричала Жозиана. — Не может же судья доверить опеку Бартельми! Гомосексуалисту!

Психологу стало ясно, что если в семье Морлеванов и есть проблема, то ее надо искать в отношениях между Жозианой и Бартельми. Они теперь будут рвать детей друг у друга из рук. Ей не хотелось настраивать против себя Жозиану, слишком резко давая понять, что та не права. В конце концов, она ведь не знает Бартельми.

— Венеции хорошо было бы пройти курс психотерапии, — сказала она, — потому что она… ну в общем… горе, ужасные переживания и все такое. И, может быть, стоит подумать еще о семейной психотерапии, потому что… ну в общем… надо же разобраться в ваших отношениях с братом и все такое.

Насколько легко Доротея понимала других людей, настолько же трудно ей было с ними объясняться.

— Семейная психотерапия? — повторила Жозиана таким тоном, словно большей глупости в жизни не слышала. — Спасибо, но со мной все в порядке.

Вечером мужу Жозианы пришлось выслушать немало обличений. Эти психологи, с ними невозможно иметь дело! Выдумывают какие-то проблемы там где их нет, а когда им сообщают про извращенца, который носит серьгу в ухе, ходит виляя бедрами, дарит маленьким девочкам кукол мужского пола и разгуливает при них голым, — они, видите ли, не находят тут никаких проблем!

Барт и не подозревал, что стал объектом такого милого психологического анализа. Но в эту среду, едва миновав ворота клиники Сент-Антуан, он понял, что ему предстоит пережить не самый приятный момент в его жизни.

— Пошли спросим в справочной, где отделение… ну этой хрени…

Слово «лейкемия» не так легко ему давалось, когда рядом был Симеон.

— Незачем, — сказал младший брат, кивнув на указатель: «Отделение профессора Мойвуазена». — Нам туда.

Барт нервно взглянул на часы.

— Мы рано пришли. Можно в саду погулять…

— Пошли в приемную, — устало отозвался Симеон.

Барт предложил ему жевачку.

— Да успокойся ты, — сказал Симеон, отстраняя пакетик.

Когда они подошли к небольшому зданию из красного кирпича, Барт лихорадочно жевал, а Симеон, которого прошибал пот то ли от нервного напряжения, то ли от усталости, еле волочил ноги. У входа их встретила молоденькая медсестра.

— Симеон Морлеван? Профессор сейчас будет. Посидите пока.

Приемной, по сути дела, не было. Просто несколько кресел, расставленных полукругом, и три прошлогодних журнала на столике.

— Фу, как здесь пахнет, вот гадость, — выдавил Барт умирающим голосом.

Это был больничный запах — смесь эфира и дезинфицирующих средств, — который может на весь оставшийся день вогнать в депрессию.

— Успокойся, — повторил Симеон.

Профессор появился точно в назначенное время. Никола Мойвуазену было под сорок. Когда он был спокоен, ему можно было дать лет на десять меньше. Когда выходил из некоторых палат своей клиники — на десять больше. Он сам выбрал для себя коварный фронт, где победы были ненадежны, а поражения жестоки. Ведь все его пациенты только еще начинали жить.

— Симеон? — сказал он, остановившись перед мальчиком.

У него уже было на Морлевана целое досье. От д-ра Шалона он знал, что Симеон сирота и в четырнадцать лет учится в выпускном классе. Братья встали. Мойвуазен мельком взглянул на старшего и рассеянно ему кивнул.

— Меня зовут Никола Мойвуазен, — сказал врач, пожимая руку Симеону. — Я займусь тобой через десять минут. Мне надо позвонить. Ты уж извини, ладно?

— Да, месье… э-э… доктор.

Симеон обычно не затруднялся в выборе слов. Но доктор произвел на него впечатление.

— Мои пациенты называют меня Никола, — сказал врач.

Симеон понял тонкий намек Мойвуазена. Он уже вошел в число пациентов отделения. Он улыбнулся, смиряясь с судьбой. Ровно через десять минут медсестра пригласила их войти.

Кабинет профессора Мойвуазена выглядел как нечто чужеродное в этом больничном мире. Он был просто-таки роскошен. Барт и Симеон устроились в черных кожаных креслах. Профессор отодвинул в сторону пышный букет живых цветов, бросавших вызов зиме, чтобы видеть обоих братьев. Но все его внимание было сосредоточено на Симеоне.

— Я получил результаты анализа крови. Диагноз д-ра Шалона подтвердился. Это лейкемия.

— Значит, я обречен? — спросил Симеон, стараясь держаться так, словно это ему безразлично.

Никола Мойвуазен еще отодвинул букет, как будто отстраняя вопрос.

— Я тоже, — сказал он. — Мы все обречены. На данный момент ты жив.

Он сказал это почти грубо, чтобы сразу преградить дорогу отчаянию.