Чеслав Милош - Долина Иссы

Обсуждая поведение Магдалены (у старого настоятеля она прослужила два года), жители Гинья после долгих, обстоятельных разговоров пришли к выводу, что и раньше с ней было не все в порядке. Если свадьба расстроилась и парень сразу женился на другой, то это случилось не только из-за ее возраста (ей было уже, должно быть, лет двадцать пять) и, пожалуй, не из-за того, что она была бедная, дочь безземельных крестьян, и пришлая. Никакие уговоры не помогали, и он готов был пойти даже против родительской воли (уже здесь следует отметить ее особые способности), но в последний момент передумал. Испугался: слишком горячая, не знает меры. Другие подобные события теперь тоже представлялись в новом свете, дополняли друг друга. А для тех, кто до сих пор сомневался, теперь еще этот гроб.

Антонина, произнося ее имя, сплевывала, поэтому Томаш относился к Магдалене неприязненно, хотя никаких причин для этого у него не было. Она зазывала его на кухню и давала пирожки всякий раз, когда он приходил в плебанию при ксендзе Тейги-Тейги. Тогда он ею попросту восхищался, и в ее присутствии у него сжималось горло. Ее юбки шелестели, застежка стягивала ее в талии, когда она склонялась над плитой и пробовала с ложки еду. Прядь волос выбивалась из-за уха, а сбоку в блузке ходила грудь. Их связывало то, что он знал, как она выглядит, а она не знала, что он знает. Он исповедовал грех и все-таки видел. На низко склонившееся над водой дерево можно было забраться и спрятаться среди листьев. Сердце бьется: придет или не придет? Исса розовеет от заходящего солнца, рыба резвится. Он загляделся на пролетавших уток, а она тем временем уже пробовала ногой, теплая ли вода, и стаскивала через голову рубашку. В воду она входила не как бабы, которые по нескольку раз с плеском приседают, — медленно, шаг за шагом. Груди расходились в стороны, а внизу живота у нее было не слишком черно, так себе. Она окунулась и плыла по-собачьи, время от времени взбивая ногой фонтан брызг, — до того места, где листья водяных лилий закрывали реку. Потом вернулась и мылась мылом.

То, что Томаш слышал краем уха, оставалось для него неясным, но ужасало. Разве возможно, чтобы тот, кто громогласно вещает об адовом пламени, сам был грешником? И если он, отпускающий грехи, такой же, как другие, то чего стоит это отпущение? Впрочем, он не задавал себе четких вопросов, и уж наверняка не решился бы приставать с ними к взрослым. Магдалена приобрела для него прелесть запретного плода. А взрослые на нее злились. Они отделяли друг от друга то, чего не мог отделить Томаш: она — это одно, а ксендз, когда он одет в комжу, — другое. Но она нарушила равновесие, смутила покой и испортила им удовольствие от проповедей.

Пейксва спускался, и всех охватывало любопытство: что он велит сделать с гробом? Когда он был уже возле телеги, люди начали отворачиваться. Ибо он плакал. Слезы стекали по его щекам, губы дрожали; он сжал их и разомкнул лишь для того, чтобы сказать, что просит отнести тело наверх, в костел. Самоубийце он готовил христианские похороны. Покрывало сняли, обнажив гроб из светлой сосны. Четверо мужчин взяли его и взбирались по склону — такому крутому, что Магдалена почти стояла.

Чтобы отравиться крысиным ядом, надо потерять всякую надежду, да к тому же так поддаться своим мыслям, что они заслонят собой весь мир, пока человек не перестанет видеть ничего, кроме собственной судьбы. Магдалена могла бы узнать множество городов, стран, людей, изобретений, книг, пройти через разные воплощения, доступные человеческим существам. Могла бы, но объяснять ей это или показывать с помощью какой-нибудь волшебной палочки миллионы подобных ей и таких же страдающих женщин было бы напрасной затеей. Даже если бы она прониклась отчаяньем людей, которые в то самое мгновение, когда она лишала себя жизни, боролись еще за час, минуту существования, — наверное, и это не помогло бы. Когда же мысли, наконец, отступили и тело оказалось перед лицом смертного ужаса, было уже слишком поздно.

Надо учесть, что она попала в очень скверное положение еще незадолго до ухода старого настоятеля. Именно тогда ее бросил жених. После краха той любви в ней остались холод и уверенность, что ничто уже не изменится, что теперь так будет всегда. Все в ней содрогалось и возмущалось: она не могла остаться одна. Что делать с уверенностью, что день будет проходить за днем, месяц за месяцем, год за годом, и вот уже, смотрите — старуха? Она просыпалась на заре и лежала с открытыми глазами, а встать и начать повседневную работу казалось ей чем-то ужасным. Она садилась в кровати и обнимала ладонями груди — отверженные, как она сама, которые должны были разделить с ней стародевичество и бесплодно увянуть. И что же дальше? Ловить парней на вечерках, чтобы шли с ней на сеновал или на луг, а потом смеялись? Так она погружалась в полную безнадежность, пока в плебании не появился Пейксва.

Есть на качелях момент остановки — а потом летишь вниз, аж дух захватывает. Земля и небо внезапно преобразились; то самое дерево, на которое она смотрела из окна, было другим; облака не похожи на прежние; все живые существа двигались, словно наполненные струящимся из них живым золотом. Она и не подозревала, что такое бывает. За страдание ей была уготована награда, и если потом придется страдать века — все равно оно того стоит. Не последнюю роль в ее упоении играло блаженство удовлетворенного самолюбия: ее, бедную, почти неграмотную, которая не могла найти себе мужа, выбрал он, ученый, с которым никто не мог сравниться.

И тогда — надо это понять — она лишилась всего и была отринута в холод, на этот раз навсегда. Пейксва, сознававший скандальность положения и вынужденный выбирать, отдал ее в экономки настоятелю дальнего прихода — такого дальнего, что неизбежность разрыва стала очевидна каждому. В том доме на берегу озера, один на один с желчным стариком, Магдалена не прожила долго — ровно столько, чтобы вернуться в черную ночь, знакомую ей до прихода счастливых времен. Она отравилась, когда ветер свистел в камышах и волна оставляла на гальке клочья белой пены, плещась о дно привязанных к мосткам лодок.

Тамошний настоятель не захотел ее похоронить. Он предпочел дать свою телегу, пару лошадей и возницу, лишь бы избавиться от хлопот.

Последнее путешествие Магдалены — прежде чем она отправилась в те края, где ее встретили дамы былых времен, — началось ранним утром. В вышине плыли клочковатые барашки, лошади бежали бодрой рысцой, на отавах мужчины точили косы, и оселки звякали о металл. Потом по песчаной дороге, между кустов можжевельника, через сосновые рощицы, все выше, вплоть до перепутья, откуда видны три водные глади, скрепленные друг с другом зеленью — как ожерелье из светлых камней. Оттуда опять вниз, в леса, и там, на деревенской улице Магдалена смотрела в полуденные часы на листья старого клена — до той поры, когда тени начали удлиняться, жара уже не мучила лошадей, и можно было ехать дальше. На плотине, выложенной круглыми бревнами, колеса подпрыгивали, хотя лошади шли шагом; раздавался вечерний концерт дроздов; уже открывалось звездное небо, искрящееся вращением сфер и вселенных. Глубокий покой, темно-синее пространство: Кто смотрит оттуда — и видит ли Он маленькое существо, которое смогло само остановить движение своего сердца, течение крови и по собственной воле превратиться в неподвижную вещь? Запах лошадей, лениво говорящий им что-то человек возле нее — и так до поздних вечерних часов. А утром — через холмы, дубравы, уже недалеко, вот уже спуск в долину Иссы, а там, повернувшись к искрам реки в лозняке, ксендз Пейксва читает бревиарий. [19] Бревиарий (от лат. breviarium — краткое изложение) — часослов, т е. молитвенник, по которому читается литургия часов.