Чеслав Милош - Долина Иссы

Муж ее, Люк Юхневич, из своих приездов устраивал настоящий театр, в котором невозможно было не принять участия — так он был заразителен. Еще сидя в телеге, он начинал голосить, вскидывал руки, затем спрыгивал и бежал, а полы пыльника или бурки развевались за ним, и в таком виде, готовый к объятиям, он пищал дискантом: «Мамуля! О-е-е-ей! Как я рад вас видеть! Наконец-то! О-е-е-ей! Как же давно мы не видялись!..» И чмок-чмок, и мм-мм… Но важнее всего в этом представлении было его лицо — круглое, с темной челкой на лбу, такое сморщенное от душевности и умильности, что, кажется, никакое другое не могло бы так складываться. «Огавный Лючек», — отвечала придушенная и обслюнявленная бабушка Мися, хотя за его спиной лишь снисходительно вздыхала: «Лючек — святая простота». По мнению же бабки Дильбиновой, Люк был доказательством того, что в старой поговорке есть доля правды: на берегах Иссы рождаются либо одержимые, либо придурковатые.

В то лето, когда Томаш собирал гербарий (картонки он выпросил у Пакенаса), не приближаться к пчелам было уже ниже его естествоведческого достоинства. Он настаивал до тех пор, пока тетка не согласилась взять его с собой на пасеку. Оделся он так, чтобы ни одна пчела не смогла пролезть: в длинные дедушкины штаны, собранные на щиколотках, старую сетку из заржавленной проволоки и резиновые перчатки. Однако в открытом улье пчелы, ценимые за ум и олицетворяющие всю поэзию медового вкуса, оказываются совсем непохожими на тех, что жужжат в липовых ветвях. Резкий запах и лихорадочность, бешеное кипение, неумолимость закона — наверное, плохо Гинье подготовило Томаша к жизни в обществе, если его ужаснуло нечто неназываемое и безжалостное. Пчелы бросались жалить, обсели его перчатки, вибрировали с судорожно изогнутым брюшком, цеплялись лапками за резину, шипели — чтобы совершить смертельный для них акт и бессильно дергаться, агонизируя в траве. Тетка работала спокойно, время от времени небрежно стряхивая их и предупреждая: «Только без резких движений!» Но на Томаша больше, чем боль, подействовал сам ад улья, навязывающий свой ритм. Он не смог этого вынести и начал убегать; пчелы — за ним (когда они преследуют, в их жужжании слышится жажда убийства). Он визжал, размахивал руками — словом, идея применить знания на практике закончилась бесславно.

Растения лучше — они спокойные. Когда читаешь о некоторых из них в толстом «Экономическо-техническом травнике», [53] Книга помещика Витебской губернии, агронома и ботаника Юзефа Геральда Выжицкого, изданная в Вильне в 1845 году. хочется взять тигельки, ступки и основать аптеку — так заманчиво описаны их лечебные свойства. Почти воочию видишь эти разноцветные отвары, которые нужно сливать и процеживать, настои на спирту, варенья из корешков, большей частью считающихся бесполезными. Воображение погружается в ароматный полумрак — как в кладовке в Гинье. Однако пока что Томаш предпочитал заниматься куда менее практичным коллекционированием видов.

У него была слабость к орхидным. Есть в них тайное очарование созданий, живущих в тепле и влажности; в северные края они приносят весточку с тропического юга. Их стебель — мясистое зеленое тело, а прямо возле него — вырастающие из многосвечного канделябра цветы, которые пахнут дикостью и разложением, но слабо: надо нюхать их до тех пор, пока аромат не становится настолько отчетливым, что можно его назвать; впрочем, это никогда не удается. Они появляются на лугах по берегам Иссы в июне, когда среди ярких трав, в ямках, полных ила и кусочков камыша, еще испаряются воды разлива. Пальцекорник пятнистый, светло — лиловый конус, испещренный темно-фиолетовыми черточками, трудно застичь в полном расцвете — его сразу же касается ржавчина увядания. Томаш приседал на корточки и ковырял перочинным ножиком в черной земле (перочинные ножи, которые, увы, время от времени терялись, отмеряли периоды его жизни; теперь после ножика с деревянной ручкой у него был плоский, полностью металлический). Он осторожно приподнимал дерн, чтобы извлечь весь клубень, раскидывавший в стороны свои толстые пальцы. Из этого клубня пальцекорник вырывается навстречу солнцу, а сам клубень продолжает сидеть в земле — до следующего года. Прижатый картонками пальцекорник ржавел, а клубень расплющивался, приобретая диковинные формы.

Любка двулистная — легкость и белизна, светящаяся в летние сумерки наподобие нарцисса. В вечернем речном тумане покрытый любками луг словно полон маленьких призраков. К сожалению, засушенная любка теряет всю свою прелесть — остается лишь тонкий рисунок коричневого цвета. То же самое происходит с аронником. Как убедился Томаш, цветы, растущие в сухих местах, сохраняются превосходно, почти не меняясь, но его влекло к буйной растительности влажных мест. Даже насекомые, ползающие по раскаленному солнцем песку среди переплетений волокнистых побегов, неинтересны — они покрыты броней, суетливы. Другое дело те, что живут в тенистых джунглях. Избыток солнца уменьшает бытие.

Из обитателей дюн Томаш собирал коровяки, однако они слишком длинные, чтобы поместиться в гербарии, и ему приходилось ломать их зигзагами. И, разумеется, он прилежно искал те цветы, которые в книге были названы редкими. Именно за редкость ценил он сорванную среди дубов у кладбища купальницу ( Trollius) — что-то вроде большого лютика, похожего на желтую розу.

Дедушке он помогал ухаживать за клумбами у стены по обе стороны крыльца: полоть, пересаживать и носить воду из пруда. К мосткам надо было спускаться по ступеням из дерна, укрепленным чурочками. Вела туда калитка (никто не знает, для чего она была нужна) в деревянном заборе, невидимом под зарослями хмеля и вьюнков. Томаш погружал лейку в ряску, а большие зеленые лягушки, в панике прыгавшие в воду при его появлении, застывали возле плававших на середине палочек. Потом он, немного кряхтя (все-таки далеко), нес лейку и, когда дедушка поливал клумбы, смотрел, на сколько хватит воды. Вечером сильно пахли мелкие голубовато-серые звездочки маттиолы, которой были обсажены края клумб. Дедушка выращивал в основном левкои — их цветы отличаются глубокими оттенками бархата — и астры, цветущие до поздней осени, пока не покроются инеем.

Резеда невзрачна, и ничего красивого в ней нет, но Томаш отдавал ей пальму первенства, потому что она, как орхидные, вызывает желание внюхиваться. Жаль, что она такая маленькая. Резеда размером с капусту — вот это был бы запах!

Поскольку бабушка Мися считала, что нормальные люди болезням не подвержены, лечебные свойства растительного мира ею никак не использовались. Правда, кладовку с давних пор называли «аптечкой», но лекарств в ее ящичках не хранили за исключением ягод арники от ушибов и сушеной малины — потогонный отвар из нее пил дедушка, когда простужался. Томаш, которому часто случалось поцарапаться или расшибиться в кровь, знал, что лучшее средство — листья подорожника, прикладывал такой лист и перевязывал рану куском полотна. Если не заживало, Антонина слюнила кусок хлеба и разминала его с паутиной — это всегда помогало. Бабка Дильбинова ввела в употребление йод, но он так жегся, что Томаш кривился.