Чеслав Милош - Долина Иссы

Из боковых дверей вышел раввин, а за ним бородатый секретарь. Раввин был маленький, с лицом девушки — как святая Екатерина на иконе в гинском костеле. У его щек вились белокурые пушистые локоны. Одет он был во все темное, под подбородком из белой рубашки торчала блестящая головка запонки, а на голове была шелковая шапочка. Выражение лица как будто смущенное, глаза опущены, но когда помощник сделал Бальтазару знак приблизиться, и его веки поднялись, — взгляд пронизывающий. Он долго смотрел, слегка приподняв голову и поглаживая лацкан сюртука. Перед ним Бальтазар ощутил всю свою бессильную огромность.

Глядя так, раввин произнес несколько слов на их языке. Поднялся шепот, люди за спиной Бальтазара всколыхнулись, и опять: «Ша! Ша!». Секретарь перевел на литовский:

— Он говорит: Ни-один-человек-не-добр.

И опять из-за стола раздался тихий голос раввина, а бородач оповестил:

— Он говорит: Какое-бы-зло-ты-ни-совершил-человече-это-твоя-судьба-и-другой-не-бывать.

Сзади на Бальтазара напирали; в тишине, полной шиканья и ожидания, слышался голос бородача:

— Он говорит: Не-проклинай-человече-судьбу-свою-ибо-кто-думает-что-живет-чужой-а-не-своей-судьбой-погибнет-и-будет-осужден-не-думай-человече-какой-могла-бы-быть-твоя-жизнь-ибо-другая-жизнь-не-была-бы-твоей. Он кончил говорить.

Бальтазар понял, что это всё, — теперь напротив раввина оказался один из них и уже обращался к нему. Протиснувшись сквозь их массу, он в бешенстве выбежал на улицу. Так, значит, за этим он ехал двадцать верст по морозу? Будь прокляты эти жиды! И будь проклята его собственная глупость. Однако, когда он выехал из местечка, а его сапог, перекинувшись через борт розвальней, чертил борозду в снежной белизне, гнев прошел. Появилось другое: тоска. Чего он, собственно, ожидал? Часовая проповедь или несколько слов — какая разница? Хуже всего не это, а отсутствие как таковое, от которого хоть вой: ни ангельских труб, ни огненных языков, ни мечей, раздваивающихся на конце как змеиное жало. Ладно, едет он по дороге, позади него дома, впереди синие кусты и лес, над головой тучи — и что можно сказать? Что он родился, умрет и должен терпеть всё выпавшее на его долю? Одно и то же, вечно одно и то же — будь то ксендз или раввин, — и никогда в самую точку. Вот бы сейчас на краю неба показалась голова великана, и начал бы он втягивать воздух, и все летело бы в его глотку вместе с ним, Бальтазаром, — вот это было бы счастье. Но где там. Что толку сердиться на жида? Это человек — такой же, как все, пережевывающий свою жвачку; а разве есть на свете люди, умеющие что-то другое? И если бы кто разрывался от боли — придут, утешат своей жвачкой, машины изобрели, но кроме «родился и умер» — ровным счетом ничего.

Еще немного, и он готов был согласиться, что приобрел в Шилелях некую мудрость. В самом деле, первые слова раввина вселили в него надежду. Может, всякий мучится и раскаивается — просто не признаётся в этом? А если бы все собрались и исповедали друг другу свои грехи — не легче бы стало? Наверняка притащились бы туда и те, у кого грехи легкие. Но достаточно ли быть без греха? У-у-у, тут он сообразил, что еврей мозговитый, — надолго хватит, чтобы вертеть в голове.

Он снял рукавицы и скрутил цигарку. Лошадь бежала резво, в пустоте бренчали бубенчики на хомуте, из-за веток лозняка выскочил заяц и бежал вдоль замерзшего ручья. Вечерело. В лесу его настигли сумерки, но не настолько внезапные, чтобы он не заметил клейм на соснах. Будут вырубать. Бальтазар читал в газете, что правительство продало много леса в Англию. Например, эта сосна не заклеймена. Почему? Потому что кривая. Ствол, поначалу прямой, изгибался горизонтально, и лишь от этого ответвления тянулась вверх мачтовая свеча. Возможно, такую судьбу и имел в виду раввин? Сосна не может начать сначала. Она должна расти дальше, исходя из того, что уже есть, — пусть даже из кривизны. Но потом — прямо. А человек может? Тоже нет.

Он недовольно хлестнул лошадь. Человек — не дерево. Дерево знает, что ему нужно, — свет. А человеку кажется, что он растет прямо, а на самом деле — криво. И в этом вся трудность. Вот, к примеру, моя жизнь. Чтоб ее изменить, я иду в намеченную сторону — прямехонько иду. Только потом, когда уже слишком поздно, оказывается, что шел я вовсе не вверх, а вниз. Тут и кончается вся их еврейская премудрость.

Твердо решив не останавливаться по дороге, он натянул вожжи, когда снежные хлопья заискрились при свете из окон корчмы. Привязанные на углу лошади встряхивали подвешенными к мордам мешками с овсом, и при каждом встряхивании раздавался звон бубенчиков на упряжи. Не чужая, а его собственная судьба. Ладно, пускай. Он нажал дверную ручку. Зашел? Зашел.

Если принять теорию, что фрачки и чулки чертей свидетельствуют об их симпатии к XVIII веку, то земельная реформа, состоящая в том, чтобы отбирать землю у одних и давать другим, должна выходить за пределы их знаний. Наверное, черт, наблюдавший за Бальтазаром (так ворона ходит вокруг раненого зайца), вынужден был изучать этот вопрос по долгу службы. Значит, придется и нам рассмотреть его — тоже ради точности, на минутку.

Распределение угодий Сурконта выглядело следующим образом:

пахотных земель……………………………………………….. 108,5 га

пастбищ на берегу Иссы, залежей и т. п 7,9 га

спорных пастбищ возле деревни Погиры……………… 30,0 га

лесов, лугов и земель,

раскорчеванных Бальтазаром………………………………. 42,0 га

Итого: 188,4 га

Однако, согласно недавней реформе, всё, что превышало восемьдесят гектаров, подлежало парцелляции и разделу между безземельными крестьянами — с таким низким возмещением владельцу, что оно практически не имело значения. И все же Сурконт (или его заботившаяся о своих интересах дочь) нашел средство защиты. Если земельные владения разделены между членами семьи, которые построили себе дома и хозяйствуют самостоятельно, каждый из них может сохранить по восемьдесят гектаров. Сурконт решил заткнуть правительству глотку тридцатью гектарами спорных пастбищ, а остальные 158,4 га разделить между собой и Хеленой. Да, но дата! В законе ясно сказано, что после определенной даты все разделы недействительны. Чтобы прикрыть глаза на эту мелкую неточность и вписать в книги — якобы по ошибке — более раннюю дату раздела, чиновники должны оказать любезность. Они, в свою очередь, не остаются равнодушными к услугам, которые оказывает им Сурконт. Именно этого он и добивался.

И еще одна загвоздка — лес. По закону все леса переходят в собственность государства, поэтому пришлось записать лес как луга. Тут уж все зависит от того, куда посмотрят таксаторы: вниз, или поднимут глаза на странную траву, чьи стебли не в состоянии обхватить мужчина. Впрочем, настоящего старого дубняка осталось немного — в основном тенистые рощи из молодых грабов, несколько ельников и много сырых выкорчеванных участков. Однако весь этот клочок земли граничил с государственным лесом, растянувшимся на десятки километров, — это увеличивало опасность.