Чеслав Милош - Долина Иссы

Два хозяйства — его и Хелены. Надо придумать, где будет находиться второе. И тут, совершенно неожиданно, на выручку приходил Бальтазар. Никакой расчет не двигал Сурконтом, когда он разрешал Бальтазару делать все, чего тот ни пожелает. Это был не расчет, а слабость к пареньку (посмотрите на него, и вы сразу поймете, что и в тридцать, и в сорок лет он остается пареньком). И вот теперь дом лесника и постройки вокруг него приходились очень кстати: в документах можно будет написать, что у Хелены отдельное хозяйство.

Так, в общих чертах, обстояли дела. Лучший сорт пива и душистая настойка на девяти лесных травах появлялись на столе всякий раз, когда в избу Бальтазара ненадолго заглядывала Хелена Юхневич, но он пристально следил за ней, как всегда скаля зубы в добродушной улыбке. Разве он ее не знал? Сладенько, будто невзначай, заглядывала она то в коровник, то в свирон. С такой противно иметь дело.

Некоторые считают, что черт — не более чем галлюцинация, следствие внутренних страданий. Если они предпочитают так думать, то мир тем более должен казаться им малопонятным — ведь ни у каких других живых существ, кроме человека, таких галлюцинаций не бывает. Допустим, маленькое созданьице, которое иногда разгуливало вприпрыжку вдоль следов пролитого пива, размазанного по столу пальцем Бальтазара, своим существованием было обязано пьянству. Но это ровным счетом ничего не объясняет. Случались дни, когда к Бальтазару возвращалась былая радость, он посвистывал за плугом — и вдруг внутри толчок, предвещающий приближение ужаса. Всего несколько шагов за предначертанный ему круг — и вот уже неизвестная, сторонняя сила загоняет его обратно. Именно сторонняя. Свои страдания он ощущал отнюдь не как часть самого себя — сам, в глубине души, он наверняка по-прежнему оставался чистой радостью. То, что на него нападало, окружало извне. Ужас охватывал его потому, что тонкость и острота суждений, которые он высказывал в состоянии отчаянья, не вытекали из его возможностей. Его поражала сверхчеловеческая ясность видения. Собственная нелепость Бальтазара тоже была частью этих рассуждений — на ней и играл мучитель.

— Ну так что же, Бальтазар, — говорил он. — Жизнь одна. Миллионы людей занимаются миллионами разных дел, а у тебя — Сурконт, Хелена Юхневич, земля, тот, хм, случай с ружьем. Мелко все это. И почему это дано именно тебе? Ты мог бы упасть, как звезда, — тут или там. Тебя угораздило здесь. И уже никогда не родиться тебе заново.

— Раввин говорил правду.

— Правду? Однако ты кусаешь кулаки и оттого, что Юхневичиха тебя выгонит, и от злости на самого себя, что кусаешь кулаки. Вроде бы и соглашаешься жить своей судьбой, и не соглашаешься. Не спорю, раввин угадал — он опытный. Но не так уж трудно это угадать. Бальтазар грязный жалеет, что всё это обрушилось на Бальтазара чистого, которого нет. Хорош этот чистый Бальтазар. Только нет его.

Пальцы впивались в стол — чтобы ударить, разбить, чтобы превратиться в огонь или камень.

— Ну, перевернешь ты стол — и что дальше? Я-то знаю, ты не этого хочешь, а хочешь спросить. Спрашивай, легче будет. Вот вливаешь ты в себя водку, но думать-то перестаешь только на секунду, пока горло жжет. Хочешь знать?

Бальтазар оседал, широко разложив локти на досках столешницы, — весь во власти зверька, слабого и хищного.

— Вот если человек что-то сделал, так это оттого, что иначе он не мог? Это тебя мучит, правда? Я стал таким, как сейчас, потому что в свое время поступил так-то и так-то. Но почему я так поступил? Не потому ли, что я изначально такой, какой есть? Так?

Под обращенным к нему из пространства взглядом, принимающим разные личины, но неизменным, он соглашался.

— Тебе жалко, что семя плохое? Что из семени крапивы не вырастет пшеница?

— Ясное дело.

Покажу тебе на примере. Вот стоит дуб. Что ты думаешь, глядя на него? Что он должен там стоять?

— Должен.

— Но дикая свинья могла выкопать желудь и съесть. И думал бы ты тогда, что там должен быть дуб?

Бальтазар накручивал на палец свисающие патлы.

— Нет. А почему нет? Потому что все случившееся выглядит так, будто должно было случиться, будто иначе и быть не могло. Так уж устроен человек. Ты потом тоже будешь уверен, что не мог поехать в город и рассказать, кому надо, что Сурконт выдает лес за луга и пытается смошенничать.

— Я не буду на него доносить.

— Хороший Бальтазар, любит Сурконта. Нет, ты боишься, что твой донос не поможет. Он платит чиновникам, узнает, и тогда уже не будет защищать от дочери. А выиграть тоже боишься. Присоединят к государственному лесу, может, и возьмут лесником, но спросят, зачем тебе столько земли. Не лукавь. От судьбы не уйдешь, хоть ты ее прокляни.

— Если я никогда не знаю, зачем. Сватов послал, зачем — уже не помню. И этот русский тогда — ведь мог бы только напугать. Не помню.

— А!

— А-а-а!

Никогда неизвестно, как быть с криком, звучащим внутри нас. Высшая несправедливость в том и заключается, что мы отрываем листок календаря, натягиваем сапоги, щупаем мускулы на руке и живем сегодняшним днем. И вместе с тем изнутри нас терзает память о действиях, причин которых мы не помним. Либо эти действия исходят от нас, от нашей сущности — той же, что сегодня, — и тогда носить ее противно, собственная кожа воняет ею. Либо их совершил кто-то другой, с закрытым лицом, и тогда еще хуже, ибо непонятно: почему, из- за какого проклятья нельзя от них избавиться?

Бальтазар догадывался, что у Сурконта всё получится. Он выбрал бездействие — от усталости и от недоверия к себе, к своей природе или ко всем тем, кто под нас подделывается. Когда ничего не делаешь, то и жалеть потом не о чем. Впрочем, раз уж он запутался, пусть теперь всё путается окончательно. Некоторое время он бил жену, но потом перестал и замкнулся в себе — тяжелый и молчаливый. Возможно, разумно было бы бросить дом и, пока не поздно, подыскать себе реформенный выселок — но опять начинать все сначала, жить в шалаше из валежника, ставить себе жилище? И зачем? Пусть всё остается хотя бы так, как сейчас. Раздел имения еще не означал, что Юхневичи собираются жить в лесу; а случись что с Сурконтом, всё будет решать она, — это он и так знал.

У него родился третий ребенок, дочь. Когда бабка из Погир принесла ее показать, он подумал, что не помнит, как это было, в какую ночь, и было ли от этого удовольствие. Она была похожа на маленького котенка и на Бальтазара. Он устроил шумные крестины и прямо на них бросился на кого-то с ножом, но это обратили в смех. А узнал он об этом, лишь проснувшись на следующий день.

Звенят колокольчики, лошадь фыркает, бесшумно скользят полозья, а на белом снегу по обе стороны дороги — следы. Искривленный квадрат — это заяц. Если квадрат удлиняется, значит, заяц бежал быстро. Ровной вереницей, лапка за лапкой, тянется след лисы — через холм, где снег искрится на солнце, к синевато-фиолетовому березняку. Птицы оставляют три сходящихся черточки, иногда полоску хвоста или едва различимые мазки от перьев на концах крыльев.