Чеслав Милош - Долина Иссы

Крест тоже должен быть дубовым. Колесник вытащил из кармана толстый карандаш, послюнил и нарисовал на деревянном обрезке, как он будет выглядеть. Затем показал рисунок Томашу и спросил, как ему кажется. Томаш вновь оценил преимущества положения внука. Над перекладиной креста было что-то вроде крыши. «Зачем это?» — заинтересовался он. «Так надо. Просто две доски сколотить — некрасиво. Да и дождь будет вон туда стекать, не испортит».

Антонина считала, что душа человека еще долго блуждает вокруг покинутой оболочки. Блуждает и глядит на прежнюю себя, удивляясь, что раньше знала себя только связанной с телом. И с каждым часом лицо, которое было ее зеркалом, меняется, все более приближаясь видом к заплесневелым камням. Вечером Томаш заметил, что бабка выглядит иначе, чем с утра, и вдруг в панике отпрянул — она на него взглянула. Он подскочил к двери, уже готовясь кричать, что она просыпается от летаргического сна. Но нет, на самом деле она не шелохнулась — это веки приоткрылись чуть шире, и отблески свечей дрожали в черточке белка. Там, внутри, душа уже не жила. Если Антонина была права, значит, бабка бродила вокруг, прикасаясь к знакомым предметам и ожидая похоронного обряда, чтобы уйти без забот о своем имуществе.

Облака складываются в пузатые фигуры — сейчас по небу плывет дракон с закрученным хвостом и плавниками. Его морда рассеивается, удлиняется, от нее отрывается белый клок и летит, гонимый его собственным дыханием. Перед драконом движется тонкий крест в руках ризничего, за ним идет настоятель, а Бальтазар, Пакенас, Келпш и молодой Сыпневский несут гроб. Со Шведских валов, по которым идет процессия, хорошо видны телеги с зерном и маленькие фигурки людей, снующие между точечками снопов на покатых полях по ту сторону Иссы.

Люк Юхневич, приехавший вчера с Хеленой, подбегает, чтобы сменить Пакенаса, и черные полы раздвигаются над его брючками в темную клетку. От тяжести он склоняет голову набок, гроб накреняется, качается, а он семенит, мешая нести другим. И опять Люк всего лишь смешон — Томаш разочарован. Ну, разве что еще упрям: плаксиво кривится, но несет. Шатыбелко надел темно-синий кафтан, его жена — шелковый платок в черных цветах.

В костеле все сидят на скамьях, Томаш пытается молиться, но его мысли — об уже выкопанной яме. В фамильных могилах остались только два места — для бабушки Миси и дедушки, — поэтому бабку похоронят чуть поодаль. Могильщики наткнулись на корень дуба, обрубили его топором, и теперь светлые пятна этих ран торчат из суглинка. Корни оплетут гроб, может быть, даже проникнут в него, и бабка будет схвачена словно птичьими когтями.

Когда все остальные еще медленно направляются к выходу, он уже протискивается между надгробиями. Да, это здесь. Чтобы похоронить ее возле Сурконтов, пришлось выкопать могилу на самом краю кладбища, а всего в нескольких шагах от нее — размытый дождями, поросший редкими пучками травы холмик доброй знакомой Томаша, Магдалены. Невозможно толком представить себе, что происходит после смерти, но обе они должны каким-то образом встретиться. Каким? Вот они протягивают друг другу руки (отрубленная голова Магдалены уже опять на своем месте) и разражаются слезами: «Ах, зачем мы тревожились — стоило ли? Почему мы не знали друг друга и страдали поодиночке? Жила бы ты у меня, — говорит бабка, — я бы выдала тебя замуж, а ты помогала бы мне — ведь ты смелая. Как плохо, что люди любят друг друга только после смерти! А трудно это — отравиться? Я хотела бы знать». — «Трудно, — вздыхает Магдалена. — Я молилась, чтобы Бог простил меня. Так, стоя на коленях, и проглотила яд, но тут же испугалась и стала звать на помощь». Обе они молоды, бабка — такая, как на своих старых фотографиях, когда носила сильно приталенное платье. И обращаются друг к другу на «ты». «А зачем ты пугала людей?» — спрашивает бабка. Магдалена усмехается. «Отчего же ты спрашиваешь? Теперь ты уже знаешь». — «Да, правда, теперь знаю».

Томаш не верит, что они могут находиться в двух разных мирах, ибо считает невозможным, чтобы Магдалена была осуждена на вечные муки. Осуждены, наверное, только люди, не вызывающие ни в ком сочувствия и любви. И пока другие собираются вокруг свежераскопанной земли, он начинает читать «Радуйся, Мария», стараясь произносить слова с таким рвением, что ногти впиваются в кожу. Он препоручает Магдалену Божьей Матери.

Гроб опускали на ремнях; какое-то мгновение он покачивался, потом зацепился за обрубленный корень и наконец застыл неподвижно. Пока ксендз Монкевич говорил, Томаш заглядывал в яму. Умерших кладут в землю ежедневно, уже сотни и тысячи лет; если бы все они вышли из могил, наверное, набрались бы миллионы, стоящие тесно-тесно — так что яблоку негде упасть. Все живые знают, что умрут. Дедушка говорит, что в гробнице Сурконтов меж цепей его уже поджидают. Они знают это и остаются равнодушными. Конечно, это неизбежно, но ведь они должны кричать, рвать на себе волосы от отчаяния: смерть — сам переход из одной жизни в другую — ужасна. Но нет. Их спокойствие, их «так уж всё устроено» — о чем бы ни шла речь — были для Томаша необъяснимы. Он верил в тайну, которую Бог может открыть людям, если они очень захотят: что смерть необязательна, что всё не так, как они думают. А может, они знают больше, чем показывают, и потому так спокойны? Иными словами, Томаш открывал им кредит, как Люку: если бы тот не скрывал в себе другого, более умного, то нарушал бы весь порядок. Тогда взрослые были бы не более чем смешными переодетыми детьми. То, что кажется простым, не может быть настолько просто.

Когда-нибудь и его, Томаша, опустят в гробу на ремнях. Даже если он станет Папой римским? Да. Но если бы граната тогда взорвалась, он бы не знал, что умирает, проснулся бы и спросил: «Где я?» У глухаря, убитого Ромуальдом, не было времени испугаться. Боже, не дай мне умирать медленно, как бабка!

— Ты брось первым, — вполголоса говорит ему бабушка Мися. Внук — ближайший, а по сути единственный родственник. Он берет желтоватый комок и кидает; тот падает и рассыпается, а по крышке уже стучат другие, и вскоре лопата оставляет на верхней доске узкий холмик песка. Могильщики работают быстро, щели между боками гроба и стенами ямы уже заполнены, еще видно дерево, пропитанное коричневой морилкой, но вскоре — только яркий цвет земли. Если гроб своей закрытостью призывал угадывать его содержимое (ведь тело становилось вещью внутри), то теперь тем более: пустое пространство, немного воздуха, отделенного от всего остального, — кусочек туннеля.

Наверху дубы. Некоторые очень старые — они стояли здесь, когда по дороге ездил Иероним Сурконт. Внизу склона, поросшего короткой густой травой, течет ручей — под мостик и дальше, в Иссу. На противоположном склоне долины — сады и избы. Этот вид означает конец пути. «Табличку обязательно надо заказать», — говорит дедушка. Томаш вставляет: «Нужно написать: вдова повстанца 1863 года». Бабка очень этим гордилась. «Цвяты мы с Томашем посадим», — обещает Антонина.