Чеслав Милош - Долина Иссы

И второй крик — призыв к единению:

— Ej, Vyrai! [90] Так у автора. Правильно по-литовски пишется: "Ei, vyrai" — Эй, мужчины!

Это был вырубленный участок, между пнями росли молодые дубки, а там, где лес корчевали, среди зелени темнели ямы. Полтора десятка людей с воплями неслись, перепрыгивая через эти ямы, их рубахи хлопали на бегу. Бальтазар убегал в сторону высокого леса. Теперь он был лишь сопротивляющимся телом, и оно определяло его цель. Он не думал, но знал, что игра идет не на жизнь, а на смерть, поэтому целью был обрез, спрятанный в дупле дуба.

Однако они тоже знали: если он уйдет в лес, им его уже не поймать. Они отрезали ему путь вперед, и он повернул налево; они снова побежали наперерез, он повернул еще больше и угодил в ольшаник, отделенный от леса его собственным полем, а с другой стороны граничивший с пастбищами.

В засохшей грязи Бальтазар начал увязать, из-под его сапог летели комья черного торфа. Бежать дальше у него не хватало дыхания. Он должен был, но дыхания не хватало, и он с воем полз на четвереньках, утопая в липком месиве, а сердце его разрывалось. Тем временем погоня остановилась. Они совещались. Чтобы схватить его, им нужно было окружить ольшаник и устроить облаву. Они решали, кто куда пойдет. Бальтазар слышал их и подыскивал себе оружие. Кол он бросил, убегая. Ему удалось нащупать толстую палку, но та оказалась трухлявой и рассыпалась, поэтому он схватил камень.

Люди из Погир могли теперь свести с ним давние счеты — с преступником, который бросился убивать их за то, что они по-соседски пришли ему на помощь И, несомненно, хотели забить его до смерти. Они понимали, что Бальтазар силач, что на него надо идти всем вместе, и подбадривали друг друга ругательствами.

Мелко вздрагивая, движутся стрелки часов; одновременность жестов, взглядов, движений на большой земле, гребень касается длинных блестящих волос, в зеркалах отражаются пучки света, гудят туннели, взбивают воду винты кораблей. Сердце Бальтазара билось, отмеряя время, из открытого рта текла слюна — нет, нет, еще не сейчас! Жить — как угодно, где угодно, лишь бы жить. Он искал убежища, вжимался в грязь, рвал торф, словно желая зарыться, выкопать себе нору. Эта сцена — он здесь, а они вокруг — была словно подтверждением голоса или сна. Это неизбежно должно было случиться. Спрятаться ему было негде. Ольшаник, густой по краям, здесь был довольно редким, старые деревья не пропускали свет, необходимый кустам. Полумрак, толстые корни, между ними следы коровьих копыт и кое-где плоские лепешки навоза. Они не пройдут мимо, увидят его издалека. Обрез. Нужен обрез. Нет обреза.

Быть может, Бальтазар должен был выйти к ним с поднятыми руками. Для этого ему нужно было отделить пожар дома и призраков от людей из Погир. Однако они явились как исполнит ели, связанные со всем предыдущим. Глаза его были вытаращены, вылезали из орбит; в руке он сжимал камень.

Они стучали по стволам деревьев, как на настоящей облаве. Их голоса приближались. Тактику, избранную Бальтазаром, следует приписать остаткам его сознания. Вместо того чтобы ждать, он двинулся к ним — к тем, кто шел со стороны поля. Возможно, если бы он застал их врасплох, ему удалось бы убежать. Но он был слишком тяжел, начал увязать и не разогнался как следует.

Он напоролся на молодого человека, известного в округе тем, что девушки на всех вечерках считали его лучшим танцором. Бальтазар почти столкнулся с ним и с расстояния двух шагов запустил ему в лицо камень. Если ты хороший танцор, это свидетельствует об известной ловкости: парень уклонился. Четверть секунды — и камень со свистом пролетел мимо его головы. Бальтазара от острия топора спас прыжок за дерево. Поднялся крик:

— Вон он! Вон он! Вон он!

Снова бросившись бежать, Бальтазар обеими руками ухватился за молодое деревце и вырвал его с корнем. Как он это сделал, непонятно — это было выше человеческих сил. Вооруженный этим деревцем как огромной палицей, измазанный в грязи, он встретил бежавших ему навстречу людей.

— Вон он! Вон он! Вон он!

Овцы в лучах солнца взбивают пыль на травяном ковре. Под яблоней шуршит еж. От берега отчаливает паром, человек держит под уздцы лошадей, которые храпят, вдыхая запах воды. Высоко в небе, над землей, покрытой мхом лесов, летят журавли и перекликаются: "Кру-у, кру-у".

Они схватились на полянке. Воздух засвистел от замаха Бальтазара, но в ту же секунду на его плечо обрушилась палка; пальцы его разжались и выпустили деревце. Багор с железным крюком на конце, чтобы срывать горящие крыши, — его толстое ясеневое древко сжимал обеими руками Вацконис — сын — поднимался для удара.

Если бы можно было остановить одно мгновение происходящего на всем свете, заморозить и смотреть, будто оно в стеклянном шаре, отрывая его от мгновения "до" и мгновения "после", превратить линию времени в океан пространства. Нет.

Череп Бальтазара затрещал. Он пошатнулся и рухнул во весь рост. Слышно было сопение усталых людей, эхо повторяло "вон он", грохотали поспешные шаги остальных.

Между тем догорали дом Бальтазара, конюшня, коровник и хлев. Из всего хозяйства в лесу уцелел только сеновал.

— Поделом ему.

— Чертов сын.

Старик Вацконис умер, но Бальтазар остался жив. Его перевезли в Гинье, в дом тестя. Сурконт сразу же послал за доктором. Никогда еще Томаш не видел дедушку таким раздраженным. Он, всегда такой добродушный, теперь отвечал резко, отворачивался, его коротко стриженые седые усы топорщились, скрывая какие-то невысказанные слова. Он пошел в село и сидел у постели больного, который не приходил в сознание.

Большая керосиновая лампа, поставленная на табурет, ярко светила. Бальтазар лежал на кровати, с которой убрали все подушки, оставив только одну — у него под головой. С него смыли грязь и кровь, иссиня-смуглое лицо оттеняла белая повязка из грубого полотна. Надо было его соборовать, но тогда, вопреки всем ожиданиям, он открыл глаза. Взгляд его был как будто удивленным, спокойным. Казалось, он не понимает, где находится, и что все это значит.

Настоятель, связанный тайной исповеди, не разглашал услышанного и лишь уверял, что Бальтазар был в полном сознании. Быть может, внезапное потрясение освободило его от паутины и тумана, в которых он плутал. Его разговор с ксендзом продолжался долго. Потом, с течением времени, Монкевич начал кое-что рассказывать, находя оправдание в пользе, которую он из этого извлекал. Он подкреплял некоторыми подробностями свои проповеди о ловушках, подстерегающих человеческую душу и таким образом многие факты стали достоянием общественности.

Хотя ксендз Монкевич был опытным священником и слышал в своей исповедальне всякое, все же он был поражен. Не столько тяжелыми грехами (в них Бальтазар исповедался ему впервые, словно прежде не осознавал их и вдруг увидел), сколько, пожалуй, отчаянием или упорством, с каким этот человек возвращался к мысли, что он осужден. Настоятель объяснял ему, что никто не имеет права так говорить, что милость Божия безгранична, и раскаяния в грехах достаточно, чтобы получить прощение. А раскаивался Бальтазар искренне и глубоко. Настолько глубоко, что обращал свое раскаяние против всего, чем был прежде, не щадя ничего. Он внимательно слушал ксендза, но спустя мгновение повторял свое: "Мне ничего не поможет" и "он здесь".