Никита Высоцкий - Высоцкий. Спасибо, что живой.

Из темноты, шатаясь, явился знакомый майор в приличном под питии и со стаканом в руках. Пред-дожил выпить, чтоб согреться. Татьяна отказалась. Перекрикивая шум моторов, майор заговорил с ней:

— Вильченко знаете?

— Кого? — не расслышала Татьяна.

— Вильченко!

— А кто это?

— Ну там, один... Он в Москве всех знает. То есть артистов там, хоккеистов... Такой мордатый, рыжий, даже не рыжий, а вообще... Золотой.

— Ну, может быть... Я просто не всех помню, я недавно в театре работаю.

— Не-ет, он не в театре. Он там два года в академии учился, жил. Ну, с детьми, с женой. Как же его — Вильченко... Вильченко... О! Герман! Герман Вильченко!!!

— Нет, вряд ли...

Майор, не обращая внимания на Таню, продолжал кричать, глядя куда-то в пустоту.

— Он говорил, короче, что эта... худая такая, из балета... заболела чем-то, как ее... ну — лебедь!

— Нет-нет, с ней все в порядке. Плисецкая.

— Во, да! Плисецкая! А говоришь — не всех знаешь. Чего с ней?

Татьяне тоже приходилось перекрикивать шум двигателей.

— Она... танцует. Она лучше всех. То есть, может, что-то и было, но давно. А сейчас все в порядке.

Майор мечтательно улыбнулся пустоте.

— Во-о... В Москве... Вы все, конечно, здорово... Все про всех знаете. А у нас — ни хрена! Только «Красная звезда». Да я и не читаю вообще. А Высоцкого я знаю. Он, когда я в Полтаве служил, приезжал туда. Я его, знаешь, люблю... Сердцем. Ну, то есть очень уважаю! Везет тебе, конечно. Как тебя зовут?

—Татьяна. Да, я тоже... его люблю. Его все любят.

Татьяне вдруг стало хорошо и радостно. Она поняла, что первый раз вслух сказала, что любит Володю.

Люди шли во Дворец культуры «Фарход» с цветами, а многие с фотоаппаратами и даже магнитофонами. Паша стоял у окна второго этажа и смотрел сверху, как зрители толпились у входной двери в ожидании, когда билетер оторвет контроль и впустит их внутрь. Каждый зритель, отдав свою треплу, делал свой взнос. В каждой трешке и его, Пашина, доля.

Аншлаг в «Фарходе» составляет две тысячи семьсот рублей, считал Паша в уме. Двести — распространителям, по рублю с кресла—местным. Это уже тысяча двести. Пятьсот пятьдесят — Володе с Сев-кой, остается — девятьсот пятьдесят. Уберем еще сотню на всяких приглашенных и обеды — остается восемьсот пятьдесят. Вычесть проезд и проживание — и то, что остается, — это их с Леней гешефт. Копеек пятнадцать с каждого рубля его, Пашины. Но дело не только в деньгах...

Паша вальяжно спустился в фойе первого этажа.

Люди напирали друг на друга, заранее вытаскивая билеты; минуя контроль, они спешно пересекали фойе, затем бежали к своим местам в зрительном зале.

* * *

В гримерной комнате, недалеко от сцены Володя настраивал гитару, а Кулагин в костюме-тройке чистил до блеска концертные туфли.

— После какой песни ты меня объявишь?

Севе хотелось поговорить с Володей, хотелось обсудить свой выход, чтобы это несло какой-то смысл. Но Володя был сосредоточен и замкнут. Не глядя на Севу, буркнул:

— Как пойдет... Ну, минут через тридцать подходи.

* * *

Звукорежиссер Коля тоже готовился к началу концерта, когда к нему в радиорубку без стука вошли связисты Михалыча — Сергей и Байрам. Байрам держал в руках большой катушечный магнитофон. Сергей хлопнул Колю по плечу:

— Где включаться?

— Чего-чего? — вытаращил глаза Коля.

— Не волнуйся, мы из республиканского радио. С дирекцией все обговорено. Дай линию, тебе говорят. Чего непонятно-то?

Байрам включил магнитофон в сеть, поставив его рядом с Колей, заправил бобину.

— У тебя розочка или палец? — обратился Байрам к Коле.

— Розочка.

— Подсоединяй. — Он протянул Коле нужный провод.

— Зачем вам? Вот, я сам пишу, взяли бы у меня да выбрали потом, что понравится.

— Тебя как зовут?

— Коля.

— Коля, мы будем работать, а ты меньше болтай.

Коля с завистью покосился на коробки с японской пленкой и аж крякнул, когда Байрам поставил скорость для записи«19» и нажал на паузу.

— Стерео будете писать?

— Квадро.

* * *

В гримерную заглянули Леонидов и Изабелла Юрьевна.

— Володя, познакомься! Изабелла Юрьевна! Директор этого прекрасного зала.

— Очень приятно. Володя.

Он пожал протянутую Изабеллой Юрьевной пухлую руку. Та улыбнулась и, постучав накрашенным ногтем по маленькому циферблату золотых часиков, томно произнесла:

— Зал сидит! Давайте начинать! А то через час пятьдесят уже второй... Проветрить не успеем.

Высоцкий вышел в темноту за кулисы. Был слышен гул зала, затем аплодисменты и голос Фридмана:

— Здравствуйте! Сегодня перед вами выступит актер театра и кино, сочинитель своих известных песен... Еще много он работает для вас на эстраде... Выходят его пластинки...

Володя стоял в темноте за кулисами в ожидании выхода. Сотни раз стоял он так, в темноте, и ощущал легкий холодок в области живота. Володя любил этот момент перед выходом на сцену. Сейчас ты скрываешься в полном мраке, а через мгновение — уже в пространстве, наполненном светом, и на тебя смотрят сотни внимательных человеческих глаз. Он любил этот переход еще и за то, что в этом заключалось нечто таинственное, нечто от сотворения мира.

Многие актеры пытались подавить волнение, некоторые даже выпивали перед выходом, другие нарочито громко хохотали или разговаривали с помощником режиссера, чтобы как-то себя отвлечь. Были и такие, кто пытался использовать мандраж перед выходом на сцену—они нарочно усиливали свое волнение за кулисами, начинали охать и стонать, а затем вносили эти нервы сразу в ткань спектакля. Кому-то удавалось...

Володя же нашел собственный способ перескакивать эту черту: он еще до выхода набирал максимальную внутреннюю скорость, как гонщик перед стартом дает максимальный газ и потом отпускает сцепление.

Линия между тенью кулис и светом сцены разделяла два мира с противоположными законами. Смешение невозможно. Поэтому так важна пауза в темноте — в ней происходило накопление и очищение от ненужных тем.

Володя начал играть на гитаре еще до выхода, за кулисами, не дожидаясь конца конферанса. Фридман едва успел объявить: «Владимир Высоцкий!», как уже началась песня, оборвавшая овации:

Щелкнули десятки фотозатворов. В нескольких местах над залом поднялись микрофонные удочки.