Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Солнце выпрыгнуло из седловины какой-то там „котломы“, как будто кто-то снизу дал ему щелчка. Маленькие птички с куста, вереща, всей группкой, наверное отрядом (какое может быть самое маленькое подразделение в армии?), шарахнулись в сторону солнца, что меня поразило. И вот оно. В моем фартуке – золотой диск Атона».

Сегодня дождь выливается порциями, как из фартука. Читаю о Пушкине, из двухтомника, вывезенного с книжного развала, в Феодосии. Пушкин шутливо называл Елизавету Воронцову «bellvetril» – оттого, что она любила повторять стихи: «Не белеют ли ветрила, не плывут ли корабли?..» Воронцовы принимали гостей чуть ли не всякий день. В самом деле, 12 декабря у Воронцовых был большой бал, 25 декабря – обед для множества приглашенных, 31 декабря – маскарад, 12 февраля – снова маскарад. Особенно легко чувствовали себя гости в отсутствие графа, который пробыл в Кишиневе с 25 января по 5 февраля. ...В Михайловском, получив письмо из Одессы с такой же печатью, как и на его перстне, Пушкин долго не выходил из своей комнаты.

Отворачиваясь от торговых палаток, ищу старый Коктебель. На Тепсене – пахучая полынь и венерин башмачок – фиолетовый цветик на сухом членистом стебельке, как долгие ножки кузнечика. Вдоль дороги в канавах валяются папиросные окурки каких-то старых солдат. На дальнем пирсе просоленные амфоры, пифосы – продукция древних горшечников – еще позволяют изредка таскать себя из моря за косы – обломанные ручки и горлышки. На главной набережной – «дастарханы» (с тюркского – низкие столы для гостей), желтая шафрановая рожица плова из черной ямы казана, да на надвигающийся дождь моя соседка, натягивая на голову ветровку: «Ну, все, кирдык!»

Новый Коктебель. Доморощенные столики с неустойчивыми ножками. Вместе со столиками покачивается вся египетская премудрость: нефритовые пирамиды, глаза Гора, стеклянные сферы, сфинксы.

По пляжу зигзагами – мужичок в закатанных штанах, взывая к «сердитым» (море холодное, плюс пятнадцать градусов): «Пироги с маками, вишнями, картошками, капустами...»

Море струилось от берега до самого горизонта. Если присмотреться – слева направо, если оглядеть небо – с востока на запад. Ветер, не ветерок, подталкивая в спину синее счастье, спешил к мысу Меганом, огибая торчащие у берега обрезки ржавых труб, раздолбанные остовы бетонных плит. Одинокая калитка, без намека на забор или ограду, громко хлопала при набиравшем силу ветре, как бы приглашая вступить в иное чистое пространство.

На камне устроилась чайка – немного странная. Когда поднялась в воздух, то по ее, как бы подломанными спичками, лапкам сразу стало понятно, что это цапля.

Белые лебеди летели из Ялты в метель. Низко, стая за стаей, в медленно падающих хлопьях снега.

Ах, Посейдон, Посейдон, чего ты только ни изобретешь, чтобы порадовать меня. Миллиарды белых шарка ющих, смеющихся тапочек шлепают к моим ногам.

Большая вода – то шелком, то слюдой... белая оспа на синем... траченная светом шкура барана.

На дне песчаный узор, повторяющий рельеф верхних маленьких волн. Ну что за чудесность!

Вижу тебя князем Гвидоном. В синем кафтане, заломленной шапке. Широким шагом меряешь свою межу. С ветром побрательники. Я бегу вслед берегом и кричу: «Царевич, я здесь!..» – «Знать, близка судьба твоя, ведь царевна – это я». Но ветер сносит мой крик. Слышно, как кричат чайки.

Всем, любящим море, в радость переписываю из Бориса Пастернака:

В небе – птицы, улетающие на юг. Кричащие про это так пронзительно, и весь строй – роем, не по прямой, а по спирали, – возвращающийся на «круги своя» и, тем не менее, удаляющийся. Не экономно, но пронзительно.

Тополя вдоль трассы плотные, крымские. Новый сорт винограда кистями вверх.

Вечер, посвященный передаче от Михаила Барышникова акварелей Максимилиана Волошина в дар московскому ГМИИ имени Пушкина, открыл министр культуры, в свою очередь представив удивительного молодого человека с усиками-антеннами до ушей. Человечек оказался курьером, не без трудностей доставившим акварели в Москву. Особенно понравилась одна акварель, самая светлая, в пепельных тонах, – судя по дате, написанная на следующий день после того, как с Максом приключился удар.

В этом году на биостанции – много бабочек, просто очень много. Летят над морем куда-то одним им ведомым маршрутом, далеко от берега, не боясь замочить в воде свои крылышки. Как будто их пригласили на прием к королевской чете и отказаться невозможно.

Бабочек много, точно как и в тот год, в середине семидесятых, когда мы с сестрой попали сюда впервые.

Сойдя в первых числах августа с поезда Москва – Феодосия, я предложила сестре сначала ехать в Коктебель, в котором уже была и который сразу запал мне в душу зноем, морем и свободой. Но, безуспешно пропетляв большую часть дня по плотно занятым коктебельским дворам, постоя не нашли и вынуждены были к вечеру вернуться на шоссе. На стоянке местные водилы посоветовали проехать вперед, в сторону Судака, до биостанции, где никогда не бывает наплыва отдыхающих. К нам прибились еще двое мальчишек, младше нас, учившихся в последних классах, и, заняв машину на четверых, удачно сэкономив, мы тронулись в путь.

На юге темнеет рано – и за те двадцать минут, что мы были в дороге, порядочно стемнело. Расплатившись, выбравшись из старого дребезжащего «москвича» на невзрачную бетонную дорогу, толком не понимая и не видя, где тут поселок, где море и где собственно биостанция, мы пошли на мах шофера «идти туда». Слева, повыше на горе, белел дом. И как в сказках идут на избушку, замок, огонек, мы потянулись в сторону белеющего строения, оказавшегося домом для сотрудников биостанции. И сразу сняли для себя комнату – за рубль, и терраску для парнишек – за семьдесят копеек.

На следующее утро мы огляделись. В комнату залетали бабочки. Они возникали перед глазами, словно воздушные пузырьки, спускались с неба белыми лепестками роз. «Ну, просто Индия», – засмеялись мы. И тот первый смех, вызванный бабочками, продолжался уже общим смехом на все что угодно в течение всего отпущенного нам срока – двух недель пребывания на биостанции. Мы смеялись из-за того, что выход из моря – на неудобные камни, что созревающий шиповник колется. Смеялись, что пляж находится очень низко под горой и просто далеко и, чтобы попасть на него, нужно спускаться по крутой, вырубленной из грубого камня лестнице с поворотами. Спускаться еще ладно, а подниматься? Мы хохотали при подъеме уже на третьей ступеньке, потому что нога не хотела подниматься на следующую и нам не хватало дыхания. Мы закатывались смехом оттого, что поблизости в округе нет ни одного продуктового магазина, а рынка вообще не видно. Смеялись, глядя сверху на мальчишек, которые тащили в гору картошку и на нашу долю. Смеялись, смеялись, смеялись... И отмахивались от бабочек. «Ну, налетели... Индира Ганди...» Вечером бабочки исчезали, зато зажигались звезды.