Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Капитан без всякой ругани и мата, как бы, я представила, это могло происходить на наших морях, тотчас согласно забурлил корпусом своей триремы к причалу. На берегу один мужчина, перегнувшись, уже старался схватить собачку за шиворот, но не доставал. Две-три попытки ни к чему не привели. Тогда он попросил тех, кто стоял поближе, подержать его за ноги, на что откликнулась охотно еще двое местных жителей. Теперь, перегнувшись совсем низко к воде, он смог ухватить обессилевшую собачку и передать ее стоявшим рядом с ним итальянцам. Тут и наш катер выставил трап. Мокрую, перепуганную, поскуливающую собачку, полизывающую всех и вся, передали, из рук в руки, такому же перепуганному насмерть хозяину. Наконец все пассажиры с облегчением выдохнули и заулыбались.

И тут все разом на берегу и на палубе одновременно стали аплодировать. Мы, конечно, тоже захлопали. Так было ясно всем, что аплодисменты предназначались равно и капитану, и команде, и тем, кто помогал на берегу и просто сопереживал, и тем, кто уплывал морем на материк, и проложившим нужный тоннель прадедам – в общем, всем, всем, всем. И в самый солнечный полдень над синим-синим морем, над белеющей парусами и чайками бухточкой без всякого перевода отстучало громко толстовское: «Да здравствует весь мир!»

Чтобы из Коктебеля добраться до Керчи, сначала нужно до Феодосии доехать, а оттуда – рейсовым автобусом на Керчь. Из Феодосии – два часа пути, не так и долго. Из Керчи паром ходит в Россию. И многие наши едут, чтобы только один рейс на пароме сделать – пройти перерегистрацию, продлить срок своего трехмесячного пребывания в Крыму, на Украине.

Долго я собиралась, прежде чем ехать в Керчь. И вот одним утром пораньше собралась. Отъехали мы уже от Феодосии – и то, чего я опасалась, началось: состояние мое изменилось. Стала я волноваться. Не то чтобы воздух ртом ловлю, но дышу уже глубоко. Догадливые американцы, судя по их фильмам, в минуты особого волнения в бумажные пакеты дышат. Не было у меня с собой бумажного пакета. У нас вообще с бумажными пакетами туго, то ли бумага дорогая? Был один, маленький, целлофановый, но для других целей я его берегла.

«Ладно, – думаю, – ничего. Подышу без пакета, само как-нибудь обойдется». Но не обошлось. Слезы потекли, да так обильно, что изумилась я – что же это за ток такой неостановимый? Еще и о пассажирах, спутниках своих, переживаю – как они это воспримут? И ни пакета, ни даже носового платка, от бумажных салфеток клочки отрываю и промокаю ими лицо. За названиями на дорожных указателях, тем не менее, слежу – Батальное, Луговое... Вскоре перестала я о пассажирах беспокоиться, о мнении их на свой счет. Решила про себя: «Пусть себе думают, что у меня зубы болят». И стала глядеть в окно. А за окном – все травою, все степью. Тут на обочине с указателя новая надпись наплывает, то есть если в ту сторону, то через определенные километры будет Багерево. «Багерево», – выговорила я про себя название. И еще раз, медленно, по слогам, как гальку во рту перекатываю: «Ба-ге-ре-во». И с чем бы это сравнить? Ну, как будто передо мной долгожданное явление – возвращение блудного сына, и глажу я его по голове и имя его с такой любовью произношу: «Багерево».

Но явно, кроме меня, еще кто-то этим именем шелестит.

– Багерево, Багерево...

Прислушалась. Никого. Спутники мои все больше о ценах и о подорожании между собой разговор ведут. Нет... никого.

Удивилась, что быстро догадалась:

– Это вы, что ли, травы?

– Да, – отвечают, – мы. А что? Вам у нас в Крыму можно перебирать – массандру, мадеру, червонный мускат белого камня. А нам Багерево нельзя продегустировать?

– Ну, отчего же, можно, конечно. Шелестите, если нравится.

– А что тебе до Багерево? – качнулся один высокий ковыль почти под колеса автобуса.

– В Багерево – аэродром, – буркнула я и стала смотреть в ту сторону, куда и шофер, то есть прямо.

– Так знаем, что аэродром, – заплетая косу ковылю, пропела полынь.

– Аэродром военный.

– Ну да, военный.

– А то вы не знаете, может, и не слышали совсем, – взорвалась я, – что практически первой же немецкой бомбардировкой город Керчь, и порт, и железнодорожная станция были стерты с лица земли. И что к 1943 году город Керчь представлял из себя сплошные развалины. И мой отец, который был орел, и моя мама, которая была курица, – на этом месте я сама засмеялась, – в лучшем смысле этого слова, конечно, познакомились здесь и полюбили друг друга в двенадцати километрах от Багерево.

– Про сорок третий год мы, разумеется, знаем. Наших тут много пожгли. А про своих расскажи.

– Ну, – начала я, почти уже миролюбиво. – В ноябре сорок третьего года восточнее Керчи, занятой еще немцами, был отвоеван плацдарм, здесь на высоте у отца была своя точка – главный пункт по управлению всей авиацией, которым он командовал, или гора Сплошная Радость, как он ее называл. Надо было прикрывать наши войска от налетов вражеской авиации. А сделать это можно было только круглосуточным патрулированием истребителей в воздухе. И с середины ноября сорок третьего года по апрель сорок четвертого года, когда началась операция по освобождению Крыма, с его точки было произведено более тридцати тысяч самолето-вылетов на перехват фашистских штурмовиков Ю-87, бомбардировщиков Ю-88, «Хенкель-111», «Мессершмиттов-109» и «Мессершмиттов-110».

– А когда же и как они встретились в такой непростой обстановке? – тотчас взволнованно откликнулись, сплетясь между собой, две юные травинки.

– Да в феврале сорок четвертого года привезла на ГКП отцу почту мама из другой дивизии. Вошла в землянку, разумеется пригнувшись, потому что землянки низкие, а потом выпрямилась и объявила по-военному, что вот, мол, вольнонаемная такая-то, выполняя приказ полковника такого-то, доставила необходимую почту и материал лекций, который они могли бы прочесть накануне двадцать третьего февраля, Дня Советской армии и Военно-морского флота. И увидели они друг друга. Моя мама и отец. И все было решено за эти секунды в темной землянке. И судьба мамы и отца, и моя жизнь, и жизнь моей сестры.

И в тот же вечер крутили на точке фильм «Два бойца», а потом был концерт, в котором пели песню тоже про землянку.

– Но мы же ничего про это не знали, – задышали травы.

– Не знали. Конечно, не знали. Так вот, знайте теперь.

– А что было потом?

– Потом... Потом были бомбардировки и воздушные бои. Воздушные бои, бомбардировки и снова воздушные бои. За Керчь, за море, за берег. И самые отчаянные, когда брали Керчь.

– А мы думали... – притихли травы.

– Думали, думали... Думали, что в Керчи одна только керченская селедка? Да и той давно нет... И никто из вас не знает, что на точке под командованием отца крутился паренек, а через пару десятков лет после окончания войны он стал одним из главных конструкторов по космическим полетам. У нас еще открытка есть, поздравление отцу «в память проведенных вместе военных дней на точке наведения под Керчью». А когда отец умер и академия маялась, где хоронить и стоит ли на кладбище ВВС, так как отец тогда жил уже в Москве, то и помог нам тот паренек, который воевал под началом отца в Керчи. К тому времени он стал уже членкором и лауреатом самых высоких премий – Агаджанов Павел Артемьевич. И без всяких проволочек отцу отвели самое высокое место, где лежат летчики. И в ногах у него – рябина, а в головах – стройная ель.