Георгий Давыдов - Крысолов

Жаль, что он так и не выстрелил в рот.

А что Полежаев в те же годы? Нет, не в 30-е — с ними более-менее ясно, а раньше — в 20-е, да и сразу, как потек гной, — в 1917-м?

Он ведь учился, естественно, на естественника: все-таки недаром была у него Каменноостровская любовь — заводь под ивой, которая уже при Петре считалась старой, — поэтому в ее корнях, искрученных возрастным артритом, всегда выжидали мокрой погоды лаковые тритоны; еще — пустующая дача Финдейзенов, — Илья пробирался по заброшенному саду, используя адамов (или эдемов?) способ сбора насекомых, — так сказать, «косил» — вяло водя в стороны энтомологической мешковиной, в просторечии именуемой сачком, или, наоборот, с дач бежал в поле, — но это уже на соседний Елагин остров, перед дворцом, — там никому не разрешалось пересекать местность, но какой сивушный сторож разглядит в аршинном многотравье панаму охотника и его же сачок? Насекомые, правда, не стали пожизненной страстью Ильи. Его дальний приятель (наезжал на Каменный редко) — длинноногий Владимир, Вольдемар, Володенька — снисходительно кашлял над дилетантскими коллекциями Полежаева — «что за радость — ловить в сотый раз плебеев?» Илья пунцовел — разве он знал тогда, что его натура сама торит путь в область изменчивости видов, откуда его извлечет в Германию Тимофеев-Ресовский? Впрочем, то, что потянет Илью дальше (уже в Германии), будет замешено на химии, — но ведь пробирки всегда были его любовью (здесь, в том числе, точка соприкосновения с Буленбейцером). Они даже учредили на Каменном «Академию новых наук», проще говоря, сделали в сарае лабораторию. Разумеется, каждый хотел наставлять в купаже другого — Федор всыпал в растворы Ильи щедрую порцию ядоносов, Илья — задумчиво повисая ладонью над алхимическим рядом буленбейцеровых реторт, незаметно шуршал щепоткой — пш, пш… Получались интересные результаты.

Далее. Крыша их сарая-лаборатории была вскрыта, и там они установили поворотливый телескоп (хорошо, право, что сарай стоял не под соснами, а на отлете крокетной лужайки). Микроскоп, разумеется, у них тоже имелся. Впрочем, Булен всегда начинал нетерпеливо сопеть над микроскопом — Илья наоборот. Вам, к примеру, приходилось видеть голову обыкновенного комара? Пожалуй, и эта голова повинна в стойкой приверженности Ильи старомодному креационизму.

«Дарвинисты, — писал Илья в 1937-м в популярных очерках для детей, изданных в Ганновере, — похожи на заводских менеджеров. Перекос не в том, что менее совершенные виды сменяются более совершенными. Ведь и космогония древних предполагает последовательность творения (энергия, минералы, растения, животные, человек). Перекос в той снисходительности к предшествующим ступеням эволюции, которая есть если не у маститых, то, во всяком случае, у коротколапых ученых. Возьмите, друзья, микроскоп. Полюбуйтесь головкой обыкновенного комара, который только что так противно напевал вам в уши. Что же вы видите? Не правда ли, сколь совершенное творенье? Эти огромные окуляры глаз — поэтому так легко он уносится от негодующей ладони царя природы, эти антенны-волоски — поэтому и в темноте он безошибочно, как авиатор по компасу, планирует на широкую инфракрасную тушу коровы, непорочный лобик младенца в люльке или, извините, на вашу, так и не отмытую от чернил, щеку; вглядитесь еще в хоботок — без микроскопа нам кажется, что это просто отточенная игла, — но в микроскоп мы видим резиновый шланг влагоотсоса, снабженный раструбом, чтобы не потерять ни одной капли. Не будем с надменностью людей двадцатого века смеяться над людьми прошлого, которые в каждой твари узнавали Творца. Они просто были поэтами — и восхищались миром, в котором живут. Они не были безжалостными фабрикантами, которые каждые полгода требуют новых машин и новых аппаратов. Старые же давят прессом, обращая в металлический лом. Откуда у них такая уверенность, что новое всегда лучше? Бог, в представлении средневековых богословов, — не просто Творец, который сродни автору длинной пьесы, Бог — глава цеха мастеров, каждое творение которого — шедевр. Иногда такой маленький, как обычный комар. Вот — я выпускаю его из сжатой ладони. Что же я слышу? Жужжание? Пожалуй. Я слышу почти явственно не только его, но еще и слова, которые он говорит — с-с-с-спасибо!»

Над Полежаевым хохотали. В самом деле, спрашивали его, каков вывод из твоей детской книжонки? Не хлопать комаров? Не рассыпать белый порошок для тараканов?

Разумеется, нет. Собственно, об этом он пишет дальше, напоминая о «культурной природе» — домашних животных («у верблюда не плохой характер, просто приручен он позже остальных, — еще к нам, людям, не вполне привык», «боров в вашей деревне неповоротлив, — но не потому, что он такой обжора, — если хотите, он — существо долга — придуманная людьми ходячая ветчина»), об огородных растениях («если бы вы когда-нибудь увидели дикую морковь, то очень бы удивились, а съесть вряд ли смогли»), о городской среде, спутники которой — паразитирующие животные — вороны, крысы, мыши, тараканы, клопы, моль — плохи, в общем-то, не сами по себе, а как «испорченный городом» вид. «Что-то вроде деревенских парней, которые маются в городе без дела, — вот и бьют фонари».

Так что совсем не правы те, кто попрекнул Полежаева «российским безволием» и «антибиологическим толстовством». Не правы и те, кто изысканно припомнил религию джайнов (помните, метелкой убирают прыгающую мелочь из-под ног? молоко пьют только через марлю, чтобы не дай Боже, не проглотить инфузорию юленьку или иван иваныча — мало ли, как их зовут).

Предлагая отпустить комара, Полежаев добивался в юном читателе более простых вещей — доброго любопытства к окружающему миру. Или, как это теперь называют, экологического мышления. Кстати, книжечку Полежаева в 1970-е вспомнили в Германии (на русский она так и не переведена) активисты «зеленых». Вспомнили, потому что при Гитлере ее запретили. Не сразу, еще надо было вчитаться, а тем временем допечатывался и допечатывался тираж: в 1938-м, в 39-м — и вдруг хватились!

Основания? Антидарвинизм! (да, именно так!) Но скорее, повторим, можно говорить лишь о симпатии к идее креационизма — не механическое самовоспроизведение жизни («не отвечающее, — как писал Полежаев, — на главный вопрос: почему же все началось? В чем причина?»), а — «мистерия творческого роста, пусть даже и с идеей однажды пущенных часов» (т. е. деизм). И сюда же — предупреждение опасности, вытекающей из дарвинизма, — ненужность предшествующего этапа развития. Идея антиприродной хирургии, заложенная якобы в самой природе, но, в действительности, наскоро состряпанная человечеством в эпоху фабрик и фабричных труб. Выгодная, между прочим, идея. После себя она оставляет не разноцветье жизненных форм, а труп, который громоздится на труп. Отдельной главкой в книге следовал список исчезнувших видов.