Георгий Давыдов - Крысолов

Правда, у американцев крепкая хватка на такие штучки. Поэтому отсыпал лишь половину пробирки. Разумеется, если они разнюхают, что же это, будут стараться синтезировать порошок. Что тогда делать? Было бы здорово найти какого-нибудь русского химика — но где? Булен раздражался, что в эмиграции фанатично пекут богословов. «Ноу, — поверял он свои неудовольствия Божидарову, — мое национальное тщеславие не тешат безумные американцы с православным акцентом». Божидаров хихикал, но, кажется, соглашался. Болгарин… Вернее, турок.

К сентябрю появился — нет, не Юрик Бразильцев — а результат лабораторного анализа.

Фруктоза. Хорошо очищенная фруктоза. Которой подкармливали лабораторных мушек? Вероятно.

«Дурак, — сказала Ольга, — ты забыл про разбитые».

Последний поклон от Илюши — хотел пошутить Булен — ведь Илья всегда был рассеян, рассеян.

Они суеверно не притрагивались к нетронутой пробирке. Впрочем, нет. Ольга решила, что в лаборатории порошок подменили, настоящий украли. Не странно ли, что американцы счастливы, как страусы? По методу Трофимовского им подмешивают порошок в ореховое масло, от которого, между прочим, выворачивает и без порошка.

Втайне от Булена она тронула губами наркотик (так его называла) — в самом деле, вкус как у сахарной пудры. Никаких ощущений. Только легкость, легкость в голове. Хорошо, что Булена не было дома, — мог заподозрить ее в похищении запасов из винного погребца. Она смеялась, смотря на себя в зеркало, — и видела, что с синим отливом зеркало дрожит, плывет, качается, как вода в Мойке — и разве она не плывет сама в лодчонке — они с Ильей так почему-то не плавали, а теперь вот, пожалуйста, он рядом. Она опускает руку по косточку пясти в воду, но все равно почему-то душно — кружева давят под горлом. Они вкатывают под Поцелуев мост — теперь уже ничего не видно — только искорки света — на воде, на его губах — он говорит ей чепуху — и поэтому губы так близко, вот, он ведет губами по ее губам — она чувствует их твердь, иней, изморозь, но это счастье, да, счастье.

Что же, — грустно думала она, — эликсир счастья, про который он рассказывал ей, лишь наркотик? что-то пьянящее? Наверное, когда американцы доберутся до формулы, они станут колоть это средство от зубной боли. Или уже колют? «Почему, — спрашивала она Спегенберга, а Булен делал ей глазами — „Олюшка, бестактно“, — почему американцы счастливы, как страусы?»

Спегенберг смеялся, а после тихо говорил: «Не все…».

Да, с таким препаратом можно вынести даже арест, даже пытки. А в лагере? Могут отнять. Но если сказать — гадала Ольга, — что это сухой инсулин или что-то похожее и необходимое, оставят? Или совсем звери — строители общества счастья?

А ведь она была права — чувство боли действительно притупляется. В архиве Тимофеева-Ресовского есть несколько страничек, относящихся к опытам Полежаева. В частности, Тимофеев-Ресовский описывает опыт со спиртовкой, называя его иронически «Опыт Полежаева-Сцеволы». Полежаев принял семь гран порошка — количество, надо полагать, недостаточное для полноценных «видений», но, как оказалось, вполне способное стать обезболивающим. Ровно минуту — думаете, мало? — палец испытуемого (проще говоря: самого изобретателя) находился в зафиксированном положении над огнем лабораторной спиртовки (ассистент убеждается, что металлический зажим обхватил фалангу). Ну, так и суньте палец в огонь (хотя бы свечки) и отсчитайте неспешно шесть десятков… Разумеется, это был ожог третьей степени. Тимофеев-Ресовский кричал потом на Илью: он не мог предположить, чем это кончится. Для того и проводился, надо полагать, средневековый эксперимент в присутствии ассистента, чтобы тот мог вовремя убрать пламя. Но разве за болтовней Ильи можно было быстро обратить внимание на запах пригорелого мяса?

Существуют разные мнения относительно действия порошка. Отсутствие окружающих раздражителей — температура, разговоры, голод, сигналы тревоги (Илья, между прочим, лукавил, когда говорил, что ленится спускаться в бомбоубежище — он просто мог не слышать сирены) — итак, отсутствие окружающего признают едва ли не главным свойством препарата. Если человек, повторимся, не ощущает боли, какие еще нужны доказательства? Однако нечувствительность к боли ряд исследователей считает лишь побочным эффектом.

В частности, в конце 1970-х в Париже были опубликованы мемуары физика Модеста Пшенного (к той поре покойного), который в 1946–1948 годах, находясь под арестом, но работая в закрытой лаборатории, консультировал группу подполковника Лапкина и майора Хвостых, занимавшихся делом Полежаева.

В этих воспоминаниях об экспериментах Полежаева сказано немного, но, пожалуй, сегодня это единственное известное свидетельство о периоде ареста.

Мемуарист утверждает, что не чувствительность приостанавливал препарат, а менял ощущение времени.

Пшенный (он препарат не принимал), со слов Ильи, записывает следующие сравнения — представьте себе человека, который вырос где-нибудь в горной швейцарской деревушке, никогда не спускался вниз, а когда смотрел с вершины, то видел лишь людей-муравьишек и спичечные коробки автомобилей. Не нужно много воображения, чтобы догадаться: поведение такого человека, окажись он в городе, будет отличаться от поведения прочих. Пожалуй, ему не скоро удастся избавиться от образов муравьишек и спичечных коробков.

Или (продолжал Илья) — сравнение приземленней и, вероятно, понятней. Представьте оборванца, который держит в кармане чек на миллион (почему бы не десять?) в любой почтенной валюте. Разве поведение его, когда он входит в алмазные двери модных пассажей или плывущих в туманах парфюма гостиниц, не будет особенным? Какая разница, что на нем лохмотья! Чек, только чек имеет значение!

Представьте, наконец, что арестант — лишь скрывает свой статус главного прокурора и находится под следствием с исключительной целью — выяснить, правильно ли соблюдается наша коммунистическая законность? И назначен он самим… «Полежаев сделал фы-ых папиросой и посмотрел доброжелательно-иронически. Взгляд — редко встречавшийся в нашей стране, тем более среди арестантов» (цитата из мемуариста).

Итак, после аналогий можно вообразить, как смотрит на окружающее «миллионер времени», то есть принявший порошок. Потому что в голове его годы прыгают, как в счетчике таксомотора: какой год? 1948-й? Цифры с серебряным звоном брякнут — бзам! — вот и 1984-й!

Дело не в том, что будущее — всегда прекрасно и всегда избавляет от сегодняшнего зла. Просто подобная прыготня цифр показывает: зло нынешнего календарного года ничтожно. Жужжание мухи, которую легко унесет сквознячок времени. Сталин? Взгляните на него из 2145 года. Вы слышали о таком? Вы школьник? Вам надо сдать экзамен? А-а…