Даниил Смолев - Письма для ДАМ

Счастье табуировано, затерто, спрятано за семью печатями от президента. Трудно быть публичным человеком и при этом иметь лицо дауна. А счастливые — всегда как дауны, разве что слюни не пускают. Но мне хочется пожелать нам этих невыносимых приступов…кочевряжиться, быть беременной под снегопадом, стать бородавкой на чьем-то пальце. Наверное, радость эту сопроводит позор, и в конце концов нам объявят импичмент.

Выгонят из града. Или выжгут. Ну и что!

…зато мы никогда не станем тем парнем Джефом, который дебил без причины.

Сгибает ножку.

(Глава пятая, в которой герой — сущий дитятя)

— Все картины здесь мои, — хвастает сестра перед соседкой! — И « Бабочки » , и « Мыша » , и « Букет » , и « Мама » . Только тетенька не моя, ее кто-то другой рисовал.

Еще бы! « Тетеньку » рисовал (чего уж мелочиться — живописал) Леонардо да Винчи, зовут ее Мадонна Литта, и она — МОЯ . Исторически сложилось так, что оригинал произведения выставляется в Эрмитаже, а на павлово-посадской даче экспонируется репродукция. Не по-другому. Зато дороже этой зеленоватой подделки для меня полотна не сыскать, и рыдать я готов только по этой « тетеньке ». Не иначе как так.

Мне восемь или уже побольше. Третий день не перестают дожди. Вялые, глухие. Вчера ток не отключали (странно это!) , но бабушка на всякий случай дернула телевизор из розетки — собиралась гроза. И как в воду глядела. Нас всех разбудил сильный-пресильный удар, раскатистый. Папа выбежал на улицу, как был выбежал, в одних трусах. Промок, конечно. Сказал, молния в яблоню шандарахнула. Всю ночь я ворочался, ворочался все, с боку на бок вертелся, идти хотел на дерево глядеть — как это в него попало, и осыпались ли яблоки. Но с утра бабушка не пускает меня на улицу, пугает простудой. Я божусь, что галоши надену и плащ-дождевик, хоть тот и розового девчачьего цвета , — все равно надену. Просто, говорю, на яблоню посмотрю и вернусь, я ведь никогда не видел… Насупилась бабушка, но « что с тобой делать? » . А нечего со мной делать — отпускает «НА МИНУТОЧКУ» . Минуточки хватит, куда уж больше. Великая у меня бабушка, классная!

Дверь поскрипывает, попискивает, а за ней лежит кусок яблони. Молнией огроменную ветку срубило — в пять, нет, в десять рук толщиной. Яблоки на ней мокрые и широкие, им уже не созреть. Да и другим не созреть, потому что папа яблоню ВСЮ хочет теперь рубить. Из-за молнии проклятой.

Может, не надо, а? Жаль ее как-то.

На кроне черное пятно выгоревшее, а еще везде раскидана щепа, крупная местами. Над поляной пахнет пожаром. Я уже знаю, что от воды запах этот усиливается. Это я у папы сигарету стащил, и руки потом лишь с мылом от табачища оттерлись. Душистое было мыло, мягкое! Может, помыть яблоню, и тогда ее не спилят? Интересно, а она испугалась молнии? Я вот ночью вздрогнул даже, так испугался!

Трогаю обгоревшую крону — холодная. Ты мертва, яблонька? С пальцев летят на траву розовые капельки — или у меня подушечки пальцев поросячьи, или дождевик бликует. От рук тоже гарью несет. Но это ничего, это можно, это не табачище. Пора уже домой идти, МИНУТОЧКА истекла давно. Да и зовет бабушка, сейчас ругаться будет: « Д-а-а-а-ня! » . Я вперед рвусь, галоша скользит на влажном яблоке, и я падаю. Хоть бы бабушка этого не заметила с кухни, хоть бы… Занавески там кружевные, плотные.

— Посмотрел? — спрашивает.

— Посмотрел, — бурчу и скидываю девчачий плащ.

А теперь побыстрее в кровать, укутаться в одеяло и в собачку. Подвинься, Келли, слышишь, дура! Мордочку свою поднимает сонную, мол, потревожили. А у собачки моей кошачьи глаза! Обнимаю ее, глажу рыжие ее уши.

Мол, яблоне ведь не больно?

Келли отворачивается, она действительно тупая. Может, та женщина на картинке знает? Эй, женщина, Вы в яблочной боли разбираетесь? Хотя зря я это. У нее ребенок, ей не до моих вопросов. Вот младенец точно в курсе: у него глазенки умные, кудряшки, как у Пушкина. Да только он сиську сосет и говорить едва ли умеет. Сиська большая и хорошая. Что ты уставился-то? Я постарше тебя буду, так что не воображай! А за окном все каплет из трубы — прямо в бочку. Она еще вчера наполнилась, из нее выплескивается давно. А Келли храпит, у нее на пузе кудряшки вьются, точно как у малютки на картине. Вот все он про « яблочную боль » знает, выдавать секреты не хочет. Что ты вылупился? Молчишь, да? Ну и молчи, Господи.

У Вас, я смотрю, прямо те самые глазища! Да и кудряшки те, как у цесаревича, больно похожи. Разбираетесь ли Вы в яблочной боли, Дмитрий Анатольевич? Что, тоже молчите… Какие все пошли тихони, а нам бы поговорить — когда-нибудь мы все-таки поговорим, найдем способ. Ведь правда? Ой, да тьфу на Вас, ну и молчите сколько влезет молчком!

(Глава шестая, в которой пропадает разница между могилой

и телевизором)

Смотрели с бабушкой, как Вы в новостях выступали — ну, на саммите этом. Ей-богу, смехота, стоило Вам подойти к трибуне, как на шланге, что валялся в огороде, хомут сорвало к чертовой матери. Захлестало на астры, и бабушка унеслась перекрывать воду. Тогда я все в момент придумал — подошел к телевизору и положил Вам на лоб два пальца ( мог бы и больше положить, но экран у нас больно крохотный ).

Раньше я так делал, когда закопали тетю Римму на Ваганьковском. С тем лишь отличием, что вместо экрана был песочный бугорок, а рука поместилась полностью. Методика прикладывания , конечно, уникальна. Получается выговорить все то, что роится в голове, без ужимок. Уши тети Риммы, скорее всего, уже не работали, но я поведал и о засвеченных кем-то сочинских негативах, и о рыбьих костях в ее замшевых сапогах, и о порнобаннере, чудом взявшемся на компьютере. Мелочи вроде — а все-таки.

После мне чертовски захотелось зарыть ей в могилу какое-то послание (такая филия, Дмитрий Анатольевич, — зарывать послания) . Но, покопавшись в сумке, я нашел из ненужного там только одеколон с феромонами. Брызнул пару раз незаметно — на могилу и себе на шею. « Язычник » , — Вы рыкнете, и пожалуйста, потому что не вижу ничего плохого в желании — напоследок порадовать тетю Римму. Откуда нам вообще знать, с какими сущностями она теперь вступает в общение, кому слово за нас может замолвить!

Недолюбливал я ее, если честно… Тетя Римма всегда мыла яблоки с мылом, что само по себе отвратительно. А еще умудрялась вставлять словосочетание «как бы» в любую фразу, да так часто, что закономерен вопрос: «А была ли тетя Римма на самом деле?» . И, да-да, это она обозвала мою красоту — красотой инока. Что ж, инок побрызгал на тетю Римму феромонами, чтобы в царстве Аида ее тоже немного хотели.