Герберт Уэллс - Отец Кристины-Альберты

Затем появилась Кристина-Альберта. Как всегда с поднятой головой, хотя виду нее был немного пришибленный.

— Дядя, — сказала она (такими вот представлялись ей их отношения), — у меня беда. Вы должны дать мне много советов.

— Снимите эту разбойничью накидку, — сказал он, — садитесь вот тут и заварите мне чаю. Уголком глаза я следил за вашим романом и не удивлен.

Кристина-Альберта замерла с накидкой в руке и уставилась на него.

— Это чушь, — сказала она. — С этим пустяком я справлюсь сама. Каков уж он ни есть. За меня в этом отношении можете не тревожиться. Не придумывайте лишнего. Это… это что-то совсем другое.

Она бросила накидку на спинку стула и подошла к подносу с чайными принадлежностями.

— Вы знаете моего папочку, — сказал она, уперев руки в боки.

— Никогда в жизни не видел столь непохожего родителя.

— Ну-у… — Она прикинула, как лучше изложить ситуацию. — Он странно себя ведет. Настолько, что люди могут подумать — люди, которые его не знают, — будто он теряет рассудок.

Мистер Лэмбоун поразмыслил.

— А это был такой рассудок, что есть что потерять?

— Ах, не шутите. Его рассудка хватало вполне, чтобы избегать неприятностей, а теперь произошло нечто, и все изменилось. Люди решат — а кое-кто уже и решил, — что он сумасшедший. Его могут запереть. А кроме меня, у него никого нет. Это очень серьезно, дядя. И я не знаю, как мне поступить. Я слишком мало знаю, чтобы это знать. Я боюсь. У меня нет друзей, с кем я могла бы поговорить об этом. Возможно, вы думаете, что у меня есть подруги, так у меня их нет. С женщинами постарше я не лажу. Они хотят мной командовать. Или мне так кажется. И я раздражаю их. Они знают, они чувствуют… высокопорядочные из них… что я… а!.. что я не уважаю их моральные нормы. А прочие меня просто ненавидят. Потому что я молода. Знакомые девушки… не подходят для того, что мне нужно сейчас.

— Но ведь, кажется, есть мужчина, — сказал Лэмбоун, — который вам кое-чем обязан.

— Полагаю, вы знаете, кто это?

— Видно невооруженным глазом, — сказал он откровенно.

— Если вы его знаете… — Она оставила фразу неоконченной.

— Этого молодого человека — лишь очень шапочно, — сказал он.

— Я пойду к Тедди, — сказала Кристина-Альберта прямо. — То есть я ходила к нему, прежде чем позвонила вам. Он меня практически не слушал. Ему неинтересно. — Она вздрогнула, и внезапно ей на глаза навернулись слезы. — Он меня поцеловал, попытался возбудить. И практически не слушал того, что я ему говорила… Полагаю, от любовника другого ждать нечего.

— Так вот до чего дошло. — Пол Лэмбоун на секунду умолк, вдруг расстроившись, а потом сказал с опозданием: — Не от всякого любовника.

— Но от моего — да.

— И вы ушли!

— Ха! А как вы думаете?

— Хм, — сказал Лэмбоун. — Вы-таки ушибли коленки, Кристина-Альберта. Сильнее, чем я полагал.

— А, провались Тедди к черту! — сказала Кристина-Альберта, чуть перегибая палку и громким тоном помогая себе. — Какое это теперь имеет значение? Хватит с меня Тедди. Я была дурой. Ну, да ладно. Важен мой папочка. Что мне делать с моим папочкой?

— Ну, сперва вы должны мне рассказать все подробно, — сказал Лэмбоун. — Ведь пока я, знаете ли, так толком и не разобрал, что случилось. Но прежде сядьте-ка в это уютное кресло, а я заварю чай. Нет-нет, не вы. У вас нервы перенапряжены, и вы что-нибудь да опрокинете. Вы получили свою первую дозу взрослых проблем. Садитесь, садитесь и минуту молчите. Я рад, что вы пришли ко мне. Очень рад… Мне понравился этот ваш папочка. Такой человечек с невинными глазами. Синими глазами. И он говорил… какую чепуху он болтал? О погибшей Атлантиде. Но это была такая милая чепуха… Нет, не перебивайте. Разрешите мне припомнить мое впечатление от него, пока вы будете пить чай.

Когда чай был заварен и Кристина-Альберта выпила чашку и как будто стала спокойнее, Лэмбоун, ощущая, что отлично все устроил, разрешил ей начать.

— У него мутится рассудок, но вы знаете, что он его на самом деле не лишается, — сказал он. — Не так ли?

— Именно так, — сказала Кристина-Альберта. — Видите ли… — Она умолкла.

Лэмбоун опустился во второе кресло и принялся лениво прихлебывать чай.

— Довольно трудно, — сказал он.

— Видите ли, — сказала Кристина-Альберта, хмурясь на огонь, — у него особенное воображение. И он всегда был таким. Всегда. Он всегда жил в полусне. Мы очень много времени проводили вместе чуть ли не со дня, когда я родилась, и я с самого раннего детства помню его рассказы, довольно бессвязные рассказы о погибшей Атлантиде, и о тайнах пирамид, и йогах, и тибетских ламах. И об астрологии. Все такое чудесное, невозможное, далекое. Да что там! Он и меня чуть было не втянул в свои грезы. Я была принцессой далекой Атлантиды, заблудившейся в нашем мире. Я играла в это, и порой игра почти переходила в веру. Я, бывало, принцессила по целым дням. Ну, как грезят наяву дети.

— Вот и я тоже, — сказал Лэмбоун. — Много дней подряд я был великим индейским вождем, которого снова и снова приговаривали к смерти — переодетого приготовишкой. Нелогичность гроша ломанного не стоила. Некоторое время все рассказывают себе такие сказки.

— Но он продолжал заниматься этим всю жизнь. А теперь, как никогда прежде. Он окончательно забыл, что это грезы. А в Танбридж-Уэллсе его еще и разыграли. Понятия не имея, как это могло на него подействовать. Оказывается, по вечерам, пока я была в Лондоне, они забавлялись спиритизмом, верчением столов, ну и так далее, и какой-то тип не придумал ничего лучше, как разыграть транс. И сказал папочке, что он — Саргон Первый, Саргон, Царь Царей, как он его назвал, который правил Аккадом и Шумером, ну, вы знаете, в незапамятные времена, когда Вавилона еще и в помине не было. Ну, этот тип не мог бы и специально сочинить ничего хуже и вреднее для папочки. Видите ли, он был полностью готов для чего-нибудь подобного. Уехав из Вудфорд-Уэллса, где прожил половину жизни по накатанной колее, он еще сильнее обычного утратил связь с реальностью. Он уже был вырван с корнями из привычной обстановки до того, как эта идея им завладела. А теперь он полностью в ее власти. Она устраивает его как нельзя лучше. Она… зафиксировалась. Прежде всегда было можно вернуть его к реальности — заговорить о моей матери, о прачечных фургонах, о чем-то привычном в этом роде. А теперь у меня ничего не получилось. Ничего. Он Саргон инкогнито, явившийся вновь, как Владыка Мира, и верит в это так же твердо, как я верю, что я его дочь, Кристина-Альберта Примби, и сейчас разговариваю с вами. Это уже не сны наяву. Он обрел доказательства и уверовал.

— И что он намерен теперь делать?

— Да всякое. Он хочет объявить себя Владыкой Мира, говорит, что все обстоит очень скверно, и намерен исправить положение вещей.