Илья Беркович - Отец

С воем подъезжает фургон, но это не водопроводчик, это алюминщик. Собака радостно прыгает на него. Алюминщик открывает дверь склада, отвязывает собаку от ручки и ведет ее, вернее, она тащит его в темную прохладу.

Дани уже не ждет ни водопроводчика, ни чека. Он ждет Учителя Справедливости. Он ждет пророка, вождя в борьбе за правду. Сам он не вождь. Он пойдет за любым, кто позовет. Учитель Справедливости придет из пустыни, пройдет через пустыню от желтых утесов над Содомскими гостиницами. Он придет из тех мест, где две тысячи лет назад написали: „Учение истинно, пока не пришел Учитель Справедливости“.

А может быть, он уже здесь?

Он уже здесь.

— Зельда, дочь Беллы; Эфраим, сын Гиты; Рита, дочь Розы, — голос Миши, отрывисто читавший по длинной записке имена, вытолкнул Ави из состояния, в которое впадают евреи в Субботу, после первой половины долгой утренней молитвы, когда кантор начинает читать записки с именами больных и просьбами об их исцелении.

Ави сидел в углу синагоги, у книжного шкафа, там, где из коридора вытекал свет. Поэтому он сразу увидел нить. Мимо него, плавно кружась, спланировала окутанная белым талитом фигура Француза, качнулась к шкафу, отпрянула, — и тонкая малиновая нить, мелькнув в луче, потянулась за ней.

Француз не заметил нити. Он продолжал плавно, медленно поворачиваться и встряхивать концами талита.

— Нехама, дочь Брахи, Владимир, сын Авраама, Хая, дочь Ривки…

Пришло время вернуться в себя, встать, подойти к биме и назвать имена своих больных: Масуда дочь Фархи, Маклуф сын Моше, Дора дочь Ольги, — но молящиеся продолжали раскачиваться, глядя в книжки, кто-то опустил голову на руку, кто-то беспорядочно двигался по свободному от стульев пространству в центре синагоги. Двое ребят рядом с Ави тихо разговаривали, но их сонная, монотонная речь не мешала Мише читать имена, многие из которых звучали уже привычно, потому что их читали из Субботы в Субботу, имена хронически больных матерей и отцов.

— Людмила, дочь Ольги, Виктор, сын Моше, Исраэль, сын Доры…

Француз встрепенулся, прошептал Мише на ухо, тот громко повторил: Колет дочь Фортуны. Малиновая нитка как будто исчезла, но тут же Ави увидел, как на нее налетел подошедший к Мише Борис.

Борис невольно дрыгнул ногой, нитка натянулась, попала в луч.

— Роза дочь Черны, Лариса дочь Розы.

За Борисом на нитку налетел Коган, за ним другие. Миша повторял:

— Дорит дочь Гиты, Хава дочь Шалвы, Ханан сын Эльзы.

Назвавшие имена отходили от бимы, но не садились. Они делали слабые, странные движения, как будто поправляя новые брюки и пиджаки.

— Шимон сын Рафаэля, Виктор сын Сасона, Рухама дочь Шиндл, — и все, иссякли на сегодня имена. Стукнула, открываясь, тяжелая Книга Пророков, встал со своего места франт Мошковский, наш лучший чтец, а Ави все сидел, завороженный, в своем углу, не в силах встать и не зная, как дать знать молящимся, что все они запутались в малиновой нитке, которую видит только он один.

— Если Мошковский тоже запутается, — решил он, — встану и скажу.

Но как только Мошковский налетел на нитку, с другого конца синагоги раздался протяжный крик:

— Бог не с вами! Бог сказал: „Молитвы вашей не принимаю я! Жертвы ваши противны мне! Благовония ваши — смрадный чад!“

Ави привстал и увидел, что кричит незнакомый ему (у Ави не было памяти на лица) чернобородый мужчина в непрозрачных очках, с разгневанной, довольно интеллигентной физиономией:

— Сироту и бедняка обижаете вы! Долю священника съедаете!

— Ну! — густо рыкнул Машковский, налетев на нить, и не глядя разорвал ее и отбросил в воздух. Нить упала на пол, и сразу стало видно, откуда она: из закладки, из малиновой закладки массивной Гемары.

И все запутавшиеся, заметив нить, стали рвать ее, стряхивать с пиджаков, стаптывать с ботинок, при этом наседая и крича на чернобородого, который скоро оказался около бимы, и вытесняя его из синагоги.

— Идиот! — кричал своим богатым баритоном Мошковский уже из коридора. — Мы не виноваты, что тебе нечего есть! Мы не виноваты, что ты не работаешь! Вон отсюда!

— Кто это? — спросил Ави у застенчиво улыбавшегося Миши, — что ему надо?

— Это Дани, — ответил раввин. — Ему кажется, что его не вызывают читать Пророков. Его вызывали две недели назад, но он, видимо, забыл.

Публика вернулась, освеженная. Мошковский открыл книгу и начал читать, подчеркивая айн и хет:

— Слушаете вы и не слышите, смотрите и не видите! Отмойтесь, очиститесь, удалите зло поступков ваших от очей моих, перестаньте творить зло. Учитесь творить добро, требуйте справедливого суда…

Ави вышел на улицу и сразу заметил чернобородого. Тот стоял у особенно синего, как всегда при потеплении, куста розмарина и спокойно, как будто не его только что выгнали вон, рассматривал пчел с мохнатыми спинками, кратко и крепко обнимавших синие цветы. Ави подошел к чернобородому. Они быстро сговорились.

Их было двое. Двое — это так, пара. Вождь и его последователь? Хорош вождь, у которого один последователь. Вот вождь и его последователи — уже другое дело. Даже если последователей всего двое. Пока двое. Скачок от группы из трех до группы из четырех — количественный скачок. От двух до трех — качественный. Третьим в компании Ави стал, как это ни странно, солидный, серьезный Француз. Он упал в руки сектантов, как немного перезрелый, но еще вполне съедобный плод.

В нашем городе десять досок объявлений, и, когда умирает человек, на всех десяти досках приклеивают большой стандартный линованный черным лист бумаги с черной каймой — бланк, в котором от руки написаны имя, отчество и фамилия покойного, время и место похорон и адрес дома, где будут в дни траура сидеть на полу и низких скамеечках родные. Через семь дней на досках появляется сообщение о том, что исполнилось семь дней со дня смерти такого-то. Траурный бланк появляется и на тридцатый день, и часто в годовщину смерти. Таким образом, о смерти каждого жителя сообщается как минимум тридцать раз. Часто траурные плакаты сообщают о смерти иногородних родственников наших соседей, так что свежему человеку начинает казаться, что люди вокруг умирают целыми улицами. Раза два-три в год окрестные арабы убивают сторожей, ночных шоферов, подрядчиков или солдат. У дома покойного, на страшной жаре, вокруг белой машины с телом собирается огромная толпа. Хромой парень в большой белой кипе раздает книжечки псалмов, брат или дядя от лица семьи просит публику вести себя сдержано, старший сын, плача в микрофон, просит у убитого отца прощения. И все в городе, даже уроженка пивного ларька Валентина, даже дебильный мальчик в тюбетейке, даже опухшая Браха, которая ходит открывать консервы на улицу и, возвращаясь, заливает маслом ступени, даже они знают, что произошло.