Марьяна Романова - Солнце в рукаве

– Везучая, – хмуро заметила акушерка. – Всего четыре часа – и отмучилась. Вчера тут одна страдалица, двадцать восемь часов подряд. Разорвало ее всю, как воздушный шар.

Надя улыбалась. Она слышала слова, но не понимала их сути.

– Здоровая девочка, восемь-десять по шкале Апгар.

– Назову Ирой, – неожиданно сказала Надя, хотя весь последний месяц смаковала на кончике языка кисло-сладкое имя «Ульяна».

Красную девочку вымыли, завернули в казенные пеленки и унесли. Наде предложили холодный чай с лимоном. От многочасовой жажды у нее треснула губа.

Она устала, как марафонец, но уснуть так и не смогла – сидела на подоконнике, пила ромашковый чай и читала «Приглашение на казнь», не понимая сути. В тот же день пришло молоко – в пульсирующей груди стало жарко, и на нежном хлопке ночной сорочки проступили два жирных пятна. Палатная сестра заметила, что и тут Надя оказалась в немногочисленной стае везунчиков, – другим женщинам приходилось мучительно сцеживаться, открывать шлюзы для молочных рек, а у Нади все вышло само собою. Красная хныкающая девочка обхватила потемневший сосок, как леденец, и мгновенно успокоилась. «Послушать их, так я везучая, – усмехнулась Надя. – А на самом деле – не жизнь, а черт знает что».

А потом была суета – неделя карусельной суеты. Хорошо, когда из роддома тебя встречает семья. Те, кто ждет тебя, и уже все приготовили – постель, чтобы ты могла отдохнуть, детскую комнату, дом, в котором ты будешь царствовать, осваивать новую роль. Наде же обо всем пришлось заботиться самой.

Впрочем, самым трудным было решение вернуться в бабушкину квартиру. Октябрь обещал быть холодным, и по-прежнему гостеприимная загорянская дача едва ли могла считаться подходящим домом для той, за кого Надя теперь несла пожизненную ответственность. Она наняла похожего на юркого старого таракана ушлого мужичка с «Газелью», и тот перетаскал немногочисленные пожитки в Коньково. Бабушкина сиделка заранее отмыла квартиру. Надя купила смешные шторки с плюшевыми мишками и лимонное дерево – ей казалось, что это символ, что вот так метафорически она пустила корни в новую жизнь.

Бабушка почти не вставала, только насмешливо наблюдала за суетой, поджав серые губы. Иногда, напившись какао, которое ненадолго ее бодрило, она приподнималась на сухом, как старая ветка, локте и говорила что-нибудь вроде: «А ведь я знала, что так и будет. С самого начала. Как только ты переехала сюда девчонкой. Теперь тебе одна удача – ждать, когда я подохну и квартира достанется тебе».

Надя слушала вполуха. Она не высыпалась и никак не могла привыкнуть к материнству. Все валилось из рук – только что отглаженные пеленки, чертовы глупые пустышки, пластмассовые бутылочки, хорошо хоть, не маленькая Ирина. Надя мало отдыхала и много плакала. Она быстро поняла, что выбрала самое неудачное время года для родов. Нет бы ей родить в марте, чтобы часами гулять с коляской по распускающимся городским паркам, вокруг прудов с лебедями и утками, по оттаивающим бульварам. Холодной же осенью не хотелось даже из-под одеяла нос высовывать, не то что одеваться, как капуста, в вышедшие из моды мамины и бабушкины свитера и тащиться во двор, где ветер и морось, где грязь чавкает под ногами, а небо висит ниже крыш новостроек.

Но она больше не обладала естественным правом на слабость. Все равно приходилось подниматься сначала в половине шестого утра, а потом – в восемь. Кормить девочку, которая даже улыбаться еще не научилась и была больше похожа на гусеничку, чем на настоящего человека. Укутывать ее в шерстяные одеяла и нести на несколько часов на улицу.

Надя словно превратилась в девочкину скорлупу – она больше никому не была интересна как отдельное существо, если с ней кто-то и заговаривал, то речь была обращена к покачивающейся коляске. Но даже при таком раскладе, среди этих «кого-то» не было мужчин. Для мужчин невыспавшаяся Надя с коляской наперевес стала невидимкой.

Через неделю объявился Данила. Ему вдруг стало интересно посмотреть на метаморфозу своего семени, и бодрый его голос сообщил: «Я купил тебе персики и собираюсь приехать. Можешь ее оставить мне на пару часиков, мы отлично погуляем в парке!» Почему-то персики Надю особенно рассмешили – если бы Данила их не упомянул, она, возможно, даже удержалась бы от посылания его в известное каждому русскому человеку лаконичное путешествие. А так – не сдержалась, впрочем, это было почти беззлобно и даже как-то походя. Она думала – перезвонит, и настроилась держать удар. Напрасно – то ли Данила посчитал формальную миссию выполненной, то ли просто испугался, то ли нашел неожиданно уютной роль отвергнутого. Впоследствии выяснилось, что она угадала – Данила полюбил жаловаться на жизнь, целостность которой портила единственная частность – крепостная стена, возведенная бывшей женой (сукой) между ним (благородным отцом) и его крошечной дочерью (невинным пострадавшим ангелом). Говорят, со временем он настолько органично вжился в роль, что ему даже удавалось в нужный момент пустить слезу. Девушкам это нравилось, особенно тем, кто помоложе.

– Я порвала с ним, – торжественно объявила Марианна и, наткнувшись на непонимающий Надин взгляд, сочла нужным уточнить: – С Борисом. Я решила, что так будет лучше для всех.

Наде было доподлинно известно, что это Борис в минувшую субботу пригласил ее ненормальную рыжую подругу в бар на высшем этаже модного отеля. И там, за неуместным для прощального свидания, но от этого не менее вкусным карпаччо из тунца, объяснил, что в жизни его случился непредсказуемый вираж. Отношения их не то чтобы зашли в тупик (назвать тупиком объединявшую их анисовую сладость было бы пошло), но заблудились в лабиринте, и поскольку Марианна больше похожа на Афродиту, нежели на Ариадну, надо поставить точку, пока не поздно. Пока все еще красиво, пока на их общем столике стоит свеча и тарелка с общим карпаччо, а под ногами, за панорамным окном, шумит золотое море ночного города. Пока она красит ради него ресницы (зеленая тушь вульгарна, но ей – возможно, единственной в мире – к лицу). Пока он не сказал ей ни единого обидного слова, пока она все еще смотрит на него влажно, и влага эта обусловлена не обидой, а страстью. Все это прозвучало красиво – ну или, во всяком случае, так, как нравилось Марианне. Не доев пресловутое карпаччо, они сняли номер в том же отеле – один из лучших номеров, – и это была их последняя общая ночь. Когда Марианна проснулась, его уже не было. Она заказала свежий сок сельдерея и даже всплакнула, сидя с нечищеными зубами у золотистого зеркала, которое отражало ее такой красивой. Всплакнула не от горечи, а от торжественности момента. Все это (кроме утреннего эпизода со слезами перед зеркалом) рассказал ей сам Борис несколькими днями ранее.