Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

Ночами в горах шёл дождь, и аул окутывал сизый туман. В саклю хмуро плыл рассвет, и маленький Резак просыпался угрюмым, уткнувшись в колыбель. Его губы были плотно сомкнуты, как ворота во дворе, когда по улице скакали чужие всадники, а вокруг свистели пули. Он сосредоточенно смотрел, как мать взбивает тесто, скатывая хлеб в пахучий мякиш, смотрел так пристально, что видел себя его частью, а потом отворачивался в угол, где было слюдяное окно. Но постепенно тусклый свет делался ярче, тучи расходились, поползло солнце, и вместе с ним на лице Резака играла утренняя улыбка.

Как и все горцы, Резак вырос пастухом, став попутно конокрадом и разбойником. Его бурку узнавали издали, его ружьё не ведало промаха. Он грабил караваны, совершал набеги и от таких же, собравшихся в узком ущелье сорвиголов, получил титул бея. Но путь отчаянных короток, и однажды Резак-бей попал к врагу. Пленные ютились на клочке ненавистной равнины, отгороженные частоколом с торчащими головами товарищей, а крышей им служили звёзды. Раз пьяный охранник вошёл с перекошенным лицом к пленным и стал резать их, как баранов, огромным кухонным ножом. «Как верёвочке не виться, а кончик будет», — приговаривал он сквозь стиснутые зубы, разваливая горла от уха до уха. Пленные лежали вповалку и, забыв былую дерзость, скулили, пока не замолкали. Когда подошла очередь Резак-бея, он встал в полный рост, встречая смерть улыбкой, которая повисла в уголках губ, точно платье на вешалке.

И смерть не посмела перешагнуть через его дневную улыбку.

А через много лет отец бесчисленного семейства Резак-бей умирал. Его лицо стало морщинистым, как изрезанный лиманами морской берег, оно хранило отпечатки всех болезней, всех грехов и всех искушений. Оно было таким же угрюмым, как в детстве, когда шёл дождь. «Я страдаю бессонницей, — говорил он толпившимся у постели нукерам, — никак не могу умереть…» И скупая слеза смывала на его лице соль, оставленную слезой предыдущей.

Но небо упрямо не принимало его. Перечисляя в молитвах свои разбойные подвиги, Резак-бей мучился до тех пор, пока не вспомнил всех погубленных, пока не претерпел их страдания и не умер их смертями. А когда сомкнул глаза, на его лице проступила вечерняя улыбка, приплаканная им в своём покаянном сне.

Шамиль Бабахан-оглы. «Кавказские саги» (1902)

— Как думаешь, где мы будем после смерти?

— Полагаю там же, где и после жизни.

Роман Чумарь. «Тайны гламура» (2002)

— Как в дурном сериале, — махнул рукой моложавый мужчина за столиком. — Работа монотонная, скучная, тянется изо дня в день. Неужели я родился для того, чтобы продавать одежду? Стоило ли учить про Цезаря и всемирное тяготение, чтобы стоять за прилавком? Зачем было столько чувствовать, постигать? Ради этой глупой роли? Согласитесь, чудовищно…

Он уставился на скатерть.

Сосед разминал пальцами сигарету.

— Как посмотреть, — чиркнул он спичкой. — После школы меня призвали, и в армии я охранял зэков под Красноярском. Красноярск не Краснодар, зимой — минус тридцать, валенки, полушубки, ушанки опущены. Раз грузили мы заключённых в два «автозака» — фургоны с брезентовым верхом. Их должно было быть три, но один застрял по дороге. Блатные забрались, остались так называемые «опущенные» — им по воровским законам полагается отдельная карета, сидеть с ними рядом «западло». Что делать? Холод собачий, начальство кричит. Ну, стали их овчарками подтравливать, прикладами в машины загонять. А их оттуда выбрасывают, бьют ногами в лицо. Я в оцеплении стою, точно в фильм о фашистском концлагере попал — лай, матерщина, кровь на снегу. Мне девятнадцать, ещё вчера про «милость к падшим» учил. Едва не разрыдался. И что хуже, чуть стрелять не начал. Уже «калаш» с плеча сдёрнул, да старшина доглядел: «Ты чего, парень? Из-за кого стараешься?» А тут, слава богу, кое-как затолкали зэков, поехали… Но сцена эта потом долгие годы снилась, вот вам и сериал.

Алексей Ситников. «В ресторане» (1995)

В одной местности жили два рыцаря: Жак Лаполье и Жан Палопье. Похожих, как капли, их вечно путали. Да они и сами часто не могли разобраться, кто из них кто. «Не Лаполье ли на меня смотрит?» — гадал перед зеркалом Палопье. «Не Палопье ли спит с моей женой?» — ворочался в постели Лаполье. Женились они в один день, в одной церкви, но после свадьбы жёны их всё время путали, так что завели общих детей.

Лаполье был праведник, Палопье — грешник. Но кто закончил дни на эшафоте, а кто в монастыре, осталось тайной. На том свете одному присудили рай, другому — ад. «Это не я!» — завопил тот, которого тащили черти. «Он, он!» — закричал другой, которого вели ангелы. Их поменяли местами. «Это ошибка!» — опять возмутился окружённый чертями. «В небесной канцелярии?» — возразил ему сокрытый ангельским крылом.

Кончилось тем, что обоих отправили в чистилище.

Юсташ де Мариньи. «Баллады провансальского трубадура» (1234)

В одной из моих вселенных, Копронии, всё вращалось вокруг дерьма, а золотари были в таком же почёте, как у нас банкиры. Фекалии хранились у копронийцев замороженными и распиленными на кирпичики, будто золото. Своё дерьмо ценилось дороже чужого, а человеческое не шло ни в какое сравнение с коровьим или птичьим. Это служило причиной подтасовок, навоз и помёт лидировали среди подделок, заполонив рынки, а махинации с дерьмом приобрели такие размеры, что образовался целый класс экспертов, устанавливающих его принадлежность. Они никогда не оставались без работы, как наши юристы.

«Дерьмо» в копронийском языке приобрело все радужные оттенки. «Какой у вас стул?» — означало «Как здоровье?»; «Какого цвета кал у детишек?» — было проявлением вежливости, а «Запоры до конца дней!» — страшным проклятием. «Говнюк!» — восхищались копронийцы, «Лёгких вам испражнений!» — желали они на именинах. Туалеты служили копронийцам храмами, они превосходили размерами дома, поражая роскошью. Золочёные унитазы, устроенные так, чтобы не пропала ни одна драгоценная капля, просторные кабины, в которых можно было проводить целые дни. Страшным недугом считался геморрой, больных им презирали мужчины, от них отворачивались женщины. «Хуже, чем оводов рой», — было у копронийцев эвфемизмом «геморроя», назвать вслух который боялись. Дерьмом копронийцы «подмазывали» вороватых чиновников, дерьмом награждали за заслуги и воевали тоже из-за дерьма. Но они не были копрофагами, просто в душе они так и остались детьми, ибо первое, чем мы обладаем, — это собственные экскременты.

Вселенная, как женщина, — у каждой свой аромат.