Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

Но вскоре ему надоело глумиться над миром. И он решил его изменить.

Изменить мир значило для Шляпонтоха спасти его. Но, как все спасители, начал он с обличения. «Это ли не уродливое мироздание? — разводил он руками. — Чтобы построить новое, надо разрушить старое, чтобы стать архитектором, надо побыть бульдозеристом!» Шляпонтох был убедителен, как молоток, и изворотлив, как уж. Но всё шло своим чередом, привычная инерция была сильнее его слов. «Чтобы пройти всё, нужно пройти половину, — подгонял Шляпонтох. — Нельзя понять, что такое чёрное, не видя белого».

И опять никто не трогался.

«Вам всё равно, куда вас ведут, — разочаровано махнул Иннокентий. — Вам безразлично, какой поклоняться иконе, и нет разницы, чью картину повесить — Рембранта или Шляпонтоха».

В зеркале, как во сне, умещался весь мир. Шляпонтох видел утопающие в смоге города, сожжённые войной деревни, видел миллионы глаз, прикованных к экранам, видел силу сильных и немощь слабых, видел супругов, у которых были общие дети, но разные кошельки, видел ложь, предательство, измену, видел себя, сидящего перед зеркалом, эпидемии, голод, багровую, как кровь, луну, видел горящие ненавистью глаза убийцы и другие глаза — тигра, раздирающего оленя. «Распятие на Голгофе, — думал Шляпонтох, — это извинение. Создателю сделалось стыдно за причинённые Им страдания, и Он пришёл их разделить».

А теперь мир принадлежал Богу-Шляпонтоху, и он начал кроить его на свой манер. Будто следы на песке, в его Вселенной исчезали империи и тирании, в ней прекращались войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, крикливыми апологетами и беспощадными критиками, на их месте расцветали новые цивилизации, в которых, однако, всё повторялось, будто в калейдоскопе. Первый век Потребления сменялся вторым веком Распятия, снующие всюду автомобили — экипажами с лошадьми, а те — парящими над головой звездолётами, бойких девушек в джинсах сменяли дамы под вуалью, но мировое древо по-прежнему поливалось слезами. Тогда Шляпонтох предоставил миру абсолютную свободу. Но и на этом пути не заслужил любви.

— Говорят, Создатель — наш отец, а, похоже, Он — отчим, — роптали недовольные. — Почему Всемогущий не даровал нам счастья?

— На то и свобода воли, — возражали им.

— А если воля в том, чтобы отказаться от свободы? — настаивали первые. — Нужна не свобода — нужно счастье!

Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это те же глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Шляпонтох со скукой слушал эти пустые споры о себе. «Мир — это пустой экран, на котором показывают дурное кино», — подумал он.

И ограничился тем, что переделал мир под себя.

В этом новом удобном мире его желания мгновенно исполнялись. Он имел деньги, власть, и, если раньше женщины обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя.

— Мы эгоисты, — разглядывал он очередную избранницу, — вот ты сейчас задумываешься о том, кто рядом с тобой?

— А ты? — возвращали ему вопрос. — Ты думаешь о том, кто рядом с тобой?

— Нет, — эхом откликался Шляпонтох, — я думаю о том, кто рядом с тобой.

Однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. И Шляпонтох, уже раскаиваясь в своем выборе, снова уселся перед зеркалом.

«Всё не существует без половины, — скривилось оно, — а половина — безо всего». «Весь мир — в голове, — по-своему перевёл его слова Шляпонтох, — изменить мир, значит, изменить себя». Теперь он всё больше понимал Бога, разделившего причинённые Им страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой — это повторить Его жертву. Только Шляпонтох решил пойти дальше — не ограничить мучения одним днем, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.

«На земле все искупители», — ударом кулака разбил он зеркало.

И медленно слизнул сочившуюся кровь.

Шляпонтох вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. А его жена, с которой он снова сошёлся, потихоньку вздыхает: «Эх, Шляпонтох, Шляпонтох, все кругом гомо сапиенс, а ты — гомо шляпиенс…»

Янис Кубрайтис. «Красная зелень цвета морской волны» (2002)

Прочитав Платона, критяне, следуя его наставлениям по устройству государства, поставили во главе своего города мужей учёных, известных своими трудами далеко за пределами острова, и они очень быстро довели страну до крайности, ибо между тем, как есть, и тем, как должно быть, всегда выбирали последнее. Кончилось тем, что возмущённые и отчаявшиеся граждане сместили их и, посадив на корабль, отправили на родину Платона, чтобы они там проводили свои опасные опыты, а учёные, отплывая из гавани, громко поносили глупость соотечественников.

Псевдо — Плутарх. «Греческие древности» (VI в.)

Вечером я лёг пораньше. Но сон не шёл. Я ворочался с боку на бок. Запутывался в простынях. Я закурил. Почитал скучную книгу. Снова погасил свет. Но заснуть не мог. Пересчитал всех баранов. В час ночи встал. Разбудил жену. Она посоветовала прогуляться, потом съесть мёда с тёплой водой. Я так и сделал, но уснуть всё равно не мог. Снова встал. На этот раз — к врачу. Тот без лишних слов дал сильнодействующее лекарство. Я проглотил на ходу, но опять не мог уснуть. Под утро я начал сходить с ума, думал о самоубийстве.

И тут проснулся.

Ласло Чер. «На шпагате» (1939)

Свою подоплёку имеет и притча о Соломоне, двух женщинах и младенце. Как известно, на предложение разрубить младенца надвое и отдать им, оспаривающим материнство, по половине, одна крикнула: «Руби!», другая: «Пусть достанется ей!», и Соломон отдал дитя второй.

Однако вопрос глубже, чем кажется.

Существует галахическое правило (Yibbum), согласно которому бездетная женщина, овдовев, при живом девере (брате мужа) вторично может выйти замуж только за него, либо получить от него «отпущение» (Chalitzah). Если же у неё остался ребёнок, закон утрачивает силу.

Сказано, что пришедшие к Соломону женщины жили в одном доме, и, стало быть, вполне могли приходиться друг другу свекровью и невесткой. У свекрови не было мотивов убивать ребёнка — если даже он будет признан сыном невестки, то придётся ей внуком, что освобождает от действия Yibbum (внук в этом правиле приравнивался к сыну). Другое положение у невестки. Если ребёнка присудят свекрови, то он окажется ей деверем, и «отпустить» её (или жениться на ней) сможет только в тринадцать лет. Значит, следующие тринадцать лет ей придётся провести в одиночестве! Соломон сообразил, что у одной женщины есть причина лгать, а у другой нет. Он сообразил и большее — если ребёнка присудить невестке, то в глубине она будет знать, что нарушила Yibbum, а если дитя убить, вопрос деверя отпадёт, к тому же ей не придётся воспитывать чужого ребёнка. Разоблачая её, Соломон одновременно пошёл ей навстречу, но, когда она крикнула: «Руби!», поразившись её жестокости, изменил решение.