Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

Мысли хоронящих: «На гробе-то сэкономили. И траур совсем не нарядный. А что это за брюнет рядом с вдовой? Чёрт, торчать ещё не меньше часа! Ну, не беда, возьмём своё на поминках, говорят, вдова — знатный кулинар…»

Мысли вдовы: «Ничего, что гроб бедноват — под цветами не видно. Зато ботинки блестят — ослепнуть можно. Однако, как много народу нацелилось на поминки! Надо будет представить им Теодисия, не устраивать же отдельные смотрины…»

Феоктист Закаридис. «Советы в никуда» (2003)

Дело происходит в одной из стран, историю которых наполняют перевороты и заговоры. Вот как объяснил своё участие в политической борьбе лидер победившей там революции. (Его именем вполне может быть Эскобар Санчес или Атабег Маздак-оглы.)

«Я родился в богатой аристократической семье и не имел ничего против действовавшего режима. Охота, гольф, званые ужины занимали моё время, женщины, роскошные автомобили и дорогие вина составляли круг увлечений. Пока внезапно на меня не свалилась болезнь. Врачи терялись в догадках, лекарства не помогали. Я предпринял путешествие в Европу, но и в её лучших клиниках развели руками. “Это у обычных людей болезни обычные, — сказали в одной из них, — а вы незаурядны”. Но я, как в трясину, всё глубже погружался в болезнь, сосредоточившись на ней, сходил с ума, пока однажды, в минуту отчаяния или просветления, не решил, что болею от праздности, что решительное дело, если не излечит меня, то отвлечёт. Так я примкнул к мятежникам. За высокопарной фразеологией я скрывал истинную причину, приведшую меня в их ряды, на сходках я говорил о всеобщем освобождении, но подразумевал собственное. Недуг делал меня красноречивым, мои выступления отличало горячее вдохновение. Мой язык, наряду с моими деньгами, завоевали мне популярность, и я стал во главе движения. Но главное, я убедил себя, что источником моих страданий является действующая власть, в которой прежде у меня было много искренних друзей. Я отдал все силы на подготовку восстания — и болезнь стала отступать. А окончательно я победил её с нашей победой. Посмотрите, как ликует народ! Меня переполняет гордость, и моё признание уже не имеет значения».

Борке Лумис Торкес. «История как курьёз» (1928)

— Я понял, как устроен мир!

— И как же?

— Неправильно!

— И всё?

— А куда больше? Зачем знать неправильное устройство?

Афиноген Грамматик. «В садах Академии» (IV в.)

Валерка — хитрый. Раз на танцах в чужом селе вышла у меня по пьяному делу стычка с местным. Отошли, как водится, в сторонку, я, не дожидаясь, ему и врезал. А он стоит, не падает! Здоровый оказался. А тут ещё из темноты трое подваливают. И все — кровь с молоком! Ну, думаю, Вася, попал ты, отметелят по полной! Весь хмель сразу вышел. Но тут вдруг сзади Валерка кричит: «Вася, только не доставай нож!» Какой нож? Ножа-то и в помине нет! А Валерка надрывается: «Вася, отдай нож, лучше так дерись!» Местные застыли. А кореш мой, знай, жарит: «Тебе что, мало? Только отсидел и опять?» И, заслонив меня спиной, обращается к местным: «Ребята, не доводите до крови, ему теперь на полную катушку отмотают!» Те попятились. Одно дело кулаками махать, а на финку напороться кому охота? Так и разошлись с миром.

Василий Грогиус. «Друзья моей шальной юности» (1976)

— Что лучше, — спросил меня как-то учитель Чжэн, — волосатость или лысина?

Я пожал плечами.

— И всё же, попробуй ответить, — настаивал он.

— Из прошлого известно, — начал я, — что благородный муж с лысиной энергичнее, он сильный любовник, зато муж с густой шевелюрой выглядит привлекательнее…

Замахав руками, учитель перебил меня:

— А на других исторических примерах мы видим обратное: как раз мужи с длинными волосами неутомимы в бою и любви, а чистые, как зеркало, неоскверненные растительностью, смотрятся красивее.

Я окончательно смутился.

— И всё же, предпочтение есть, — смилостивился учитель. — Скажи, какой сейчас правитель вашей области — лысый или лохматый? Это и определит, что лучше — иметь причёску или нет!

Цао Ли. «Учитель Чжэн» (1539?)

Забранное решёткой окно отделяло боль от серости: боль человека — от серости дождя, боль гения — от серости подражателей. В тусклом зеркале отражались протекающий умывальник, расшатанная этажерка и низкий потолок, навевающий мысли о склепе. Сгорбленный креслом, Поэт перечитывал своё лучшее произведение — семь рифмованных строф, посвящённых возлюбленной. Томик «Избранного», словно взъерошенный птенец, кричал в гнезде из пальцев. «Колокольцы без языков, — уткнулся Поэт в мёртвые буквы. — Любить не значит писать о любви, жизнь не сводится к сумме ежедневных мыслей».

Пахло сыростью, в напольной вазе блекли фиалки. «Счастливы немые, им уготовано царство земное, — думал Поэт. Или так думала Старость Поэта. — Блаженны нищие воображением, ибо утешатся они Необходимостью, блаженны убогие, ибо обретут они скуку Действительности». Губы ещё шевелили обращённую к стенам проповедь, как вдруг он увидел себя — паук, ткущий сеть слов, муха, бьющаяся в их паутине. Кто призвал его отделять Слово от слов, растиражированных веками?

И на него навалилось одиночество, отвратительное, как толпа.

«Поэт — это проклятье, — клевал кто-то внутри. — Его строки выводит отчаяние, его реальность — пустые грёзы. Что толку в мечтаниях? Пусть они и всепроникающие, как Бог, пусть они и сейчас с тобой — в сумасшедшем доме».

Пальцы затрепетали, и дрожь передалась книге. Поэт смежил веки, и перед ним опять встали слова. Слова, слова, вывалянные в чужой пыли слова, рабы, сбросившие оковы смысла, кукушки, давно оставившие суть вещей. Их, как вспаханное поле, передают по наследству вместе с безумием солнца и печалью луны.

Поэт ссутулился, уронив голову, на грудь. Любое ремесло — не крест, а горб, жрец искусства — такая же насмешка, как и магистр философии. «Впрочем, искусство — инакоформа философии, — переставлял он слова, как детские кубики. — А философия — инакоформа искусства, это различные формы инако…» Некоторое время он ещё упорно ловил окончание: «бытия», «сознания», «мыслия», — пока ни обнаружил себя среди вещей, которые намного старше их названий, пока ни вернулся к реальности-необходимости, пока ни упёрся в решётку, отделяющую боль от серости.

Капли по-прежнему долбили умывальник. Вот она, единственная мелодия, вот он, единственный рефрен! Жизнь — скучная притча, бессвязная, как бормотанье юродивого.

По улице полз заблудившийся автобус. Стена дождя плашмя повалилась на булыжники, разбившись в ручьи, и прохожие воробышками прыгали по мостовой — расчётливо, опасливо.