Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов

Эх, бедолага, думаю я, сворачивая за угол, скоро ты растеряешь драгоценный свой груз и станешь ветхим мешком, который засунут в шкаф со словами: «Авось на что сгодится», а однажды, вынув, пустят по рукам, превращая в драную пыльную тряпку. Такая, видно, судьба. У всех своя дорога, и никому нет дела до мешка, одиноко бредущего мимо подворотен каменных исполинов, мимо ярких витрин с лакированными манекенами и мимо повесивших в унынии свои длинные носы уличных фонарей. Правда, недавно мне сказывали — кто это был? даст Бог памяти, обязательно вспомню, ан нет, не вспомню, ну да Бог с ним! — так вот, он мне и сказывал, будто видел мешок за городом, будто прибит он гвоздями и поднят на кресте огородным богом; намокая слезами холодного дождя, который обмывает осенние листья и бьёт вздыхающие в лужах пузыри, он колышется на ветру, пугая на грядках ворон, тоскливо летящих галок да кривую собаку, которая, задрав морду, протяжно воет совсем по-волчьи не то на свисающий с этого грустного лилового неба мешок, не то на зыбкую и обманчивую в своей печали луну.

Менелай Глаголь. «Недетские сказки» (1931)

— Счастье? — удивился Кончеев, шинкуя лук. — Дорогóй мой, жизнь — это процесс, цель которого тщательно скрывают. Но это уж точно не наше благополучие! Нас используют втёмную, мы только фишки в чужой игре, правила которой нам не удосужились сообщить.

От лука у меня заслезились глаза.

— Мы что, вроде карточной колоды?

— Вот именно! При этом наши роли меняются при каждой сдаче. То ты валет, то — король, то — дама, и козыри постоянно меняются: сегодня это пики, завтра — черви, так что остаётся лишь гадать. Кажется, только что ты побил мелкую карту, прихлопнул её, как туз шестёрку, и вот уже она ударила тебя. А всё потому, что это тобой перебивают взятки, чтобы после поддать и тебя, перевернув рубашкой вверх. Бывает, игроки кропят колоду или выбрасывают под стол, распечатывая новую. А, бывает, засалят так, что не различишь мастей. Подай, пожалуйста, соль…

Я подвинул солонку.

— Эти игроки — дьявол и Бог?

— Вовсе нет! Они сидят по одну сторону.

Александр Сергеевич Кончеев. «Великое неделание. (Буддизм для домохозяек)» (1965)

Со времени нашествия галлов, когда гуси спасли Рим, в Вечном Городе раз в год устраивали праздник — по улицам проносили богато убранного гуся и распятую собаку, предки которой плохо сторожили Капитолий. Когда я слышу, что в моих страданиях повинны змея, яблоко и изгнанные из рая, то чувствую себя этой собакой, которая никак не может взять в толк, за что же её бьют.

Джузеппе Тьеполо. «Размышления о Св. Писании» (1647)

Ахилл, знавший о своей смертельной участи под Троей, без колебаний отправляется к её стенам.

«Лучшие годы пропадают!» — услышал Сенека из уст гладиатора при императоре Тиберии, который редко устраивал кровавые игры.

На вопрос телеведущего: «Вы бы приняли лишний день жизни, стоящий гибели всему миру?» девяностолетний старик всплеснул руками: «И вы ещё спрашиваете!»

Гаврила Рябоконь. «О, времена, о, нравы!» (1978)

У одного московского писателя был друг-зануда, из тех, кто, оказавшись на небе, не заметит райских кущ. У него всё валилось из рук, бутерброд падал маслом вниз, а время, как вода, утекало меж пальцев. «Выручай, брат», — ныл он до тех пор, пока не вяли уши, и тогда его хотелось прихлопнуть первой попавшейся дверью. Терять ему было нечего, он был гол, как сокол, и, когда писатель предложил ему переселиться в свой роман, согласился. «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», — сказал он, ныряя в сюжетный омут. Первое время он ещё терялся, но потом пообвык и стал требовать по утрам подогревать себе воду в бассейне, а на ужин готовить черепаховый суп. Он зажил припеваючи, но по привычке жаловался: «Я тут как кладбищенский сторож среди мертвецов…»

Очень скоро по Москве поползли слухи, что писатель устраивает судьбу, и к его подъезду потянулись очереди, пока он не переселил в свой роман всю Москву. Поначалу места в нём хватало всем, как в раю до изгнания. Москва обезлюдела, так что приди враги, они бы заняли её без боя. Но враги не пришли, опасаясь попасть в плен к чужеземному романисту. Для этого у них были соотечественники, строчащие пером, как швея иглой. Роман пух на глазах, грозя лопнуть, как мыльный пузырь. Заселив его, как адресную книгу, персонажи привычно толкались в троллейбусах, толпились на площадях, теснились в постелях. Они тащили в утопию свою мышиную возню, клопиные матрацы, превращая её ядовитыми сплетнями в серпентарий. И постепенно виртуальная жизнь прискучила москвичам не меньше их прошлых реалий. Многие стали проситься назад, возвращаясь в свои квартиры, они опять заселили Москву.

Никита Кобылянский. «Космос или хаос?» (1930)

К старости Архимед так растолстел, что его едва носили ноги. Раз, приняв ванну, он спустил воду, но выбраться не смог — дряблые мышцы не держали тела. Тогда он задумался. «Эврика!» — воскликнул он через некоторое время. Потом опять набрал воду и, уменьшив вес, благополучно выбрался наружу.

Ион Валеску. «Новые прочтения» (1971)

— Всё приходит с опозданием, — сетовал Иннокентий Шляпонтох, — женщина — когда уже не нужна, счастье — в дом, из которого выбыл.

— Тебя послушать, — смеялись над ним, — так в семейных делах понимают одни разведённые, а в житейских — покойники!

Но Шляпонтох не чувствовал иронии.

— Вот именно, — простодушно кивал он, — когда в жизни найден смысл, незачем жить.

Целыми днями он сидел перед зеркалом, разглядывая собственные зрачки, и гадал, почему бросил семью и работу. «Ездили, кому не лень», — вспоминал он жену, считавшую его неудачником, и строгое, вечно недовольное начальство. Жизнь проходила стороной, а Шляпонтох, засыпая на стуле, в который раз убеждал себя, что жить нужно жадно. Шли месяцы, мечты так и оставались несбыточными, а он, раскачиваясь на стуле, по-прежнему сверлил глазами запылившееся зеркало.

— Дырку просмотришь! — однажды взмолилось оно. — Лучше проси, чего хочешь.

Шляпонтох пожал плечами.

— Хочу, чтобы всё изменилось.

— Всё не получится: можно изменять либо себя, либо мир.

«Изменять себя — значит изменить себе», — подумал Шляпонтох, выбирая «мир».

И всё перевернулось.

«Мудрый живёт своей мудростью, а глупый — чужой глупостью», — вертелся он перед зеркалом. Но теперь над ним не смеялись, а внимательно слушали, ведь его отражали экраны телевизоров.

И Шляпонтох лил потоки банальностей, мстя за годы молчания.