Альберто Мендес - Слепые подсолнухи

Наконец он достиг гор Сомосьерра. Маленький поселок с домиками, выстроенными из необожженного кирпича и сланца, — что может быть прекрасней такого пейзажа. Вечерело. Он добрался до деревни уже на закате. Косые плотные лучи солнца заливали задние дворы, по улицам разливались сумерки. Алегриа в полумраке прокрался поближе к сторожке у самой заставы, где встал лагерем отряд дорожной жандармерии — воины армии, которая выиграла последнее сражение. Все как на подбор в форменных гимнастерках, сапогах, теплых плащах, с оружием в руках, иными словами, у них было все, чем столько лет их снабжал Алегриа. Он не почувствовал ни тоски, ни сожаления, ни раскаяния, разве что нечто похожее на меланхолию.

Алегриа следил за ними несколько часов, близоруко щурясь из темноты. Следил до самой ночи, пока не пала непроглядная тьма. Гвардейцы разожгли костры, чтобы обогреться и осветить дорогу. С особым любопытством посмотрел он забавную пародию на смену караула. Истово колошматили в барабаны, прогрохотали на всю округу, но с таким видом, что даже издали было заметно: неохота. В этом нежелании и изнеможении более виделось отвращение, нежели радость победы.

Должно быть, именно в то мгновение родилась в его душе уверенность, судя по записке, найденной в его кармане, — уверенность, что его вторая смерть, реальная, настоящая смерть, без сомнения, когда-нибудь явится за ним, но не сегодня, потом, позже. И тогда он решился резко изменить ход жизни, повернул свою воображаемую винтовку против жандармов.

«Как они смогли выиграть войну с этими вялыми и апатичными солдатами? Невозможно. Ведь их единственное желание — быстрее вернуться на свои перины, в дома, из которых они отправлялись на войну не бравыми победителями битв, а персонажами, не имеющими ни малейшего понятия, что такое жизнь. День за днем превращались они в пушечное мясо, в мясо проигравших все. Чем они отличаются от тех, кто их уничтожал? Они все вместе переплелись между собой. Стали единым целым. Различить их можно лишь по сочащейся язве злобной ненависти. Они все ненавидят, и каждый — свое, нечто абсолютно противоположное. И все заканчивают всеобщим страхом — страхом побежденного. Они начинают бояться побежденных, которые победили и вражеское, и свое собственное войско. Что остается? Одни лишь мертвецы, которых назначили главными героями войны».

Все эти размышления, а вместе с ними воспоминания и саму память надо было похоронить раз и навсегда под бременем лихорадки, голода, отвращения, которое он испытывал к самому себе, поэтому он собрал с каждым мгновением покидавшие его последние силы, вяло потянулся по направлению к лагерю. Медленно дотащился до караульного, стараясь ненароком не напугать его одним только видом пока еще живых останков.

Подавив рыдание, четко произнес:

— Я — один из вас.

Текст найден в 1940 году на склонах Сомьедо, высоко в горах, посреди альпийских лугов на границе Астурии и Леона. Там была обнаружена хижина, покрытая кабаньими, овечьими, волчьими шкурами и листьями папоротника. Внутри были найдены скелет старика и чудесный образом сохранившееся тело мальчика, грудного младенца, укрытое мешковиной и лежащее на тюфяке. Останки обоих тел располагались рядом, завернутые вместе в белое покрывало, которое «служило подобием гнезда». Согласно полицейскому протоколу, покрывало своей чистотой явно контрастировало с помещением, в котором были найдены останки и которое характеризовалось как грязное, дурнопахнущее и предельно убогое. Кроме того, были обнаружены высохшие, но все еще источавшие стойкое зловоние останки коровьей туши, у которой отсутствовали голова и одна нога. В 1952 году, занимаясь архивными разысканиями других, не относящихся к данному происшествию документов в Генеральном архиве гражданской гвардии [11] Гражданская гвардия — испанская полиция. я обнаружил желтый конверт с отметкой «НТ» («Неопознанный труп»). Внутри оказалась тонкая тетрадь, разлинованная в клетку, в прорезиненной обложке. Содержание документа я переписал. Рукопись была выполнена безукоризненным каллиграфическим почерком. Первые страницы исписаны крупно. По мере заполнения почерк становится все мельче. Складывается впечатление, что автор хотел написать больше, чем способен был вместить дневник. Временами на полях появляются непонятные рисунки и комментарии, по всей вероятности внесенные значительно позже написанного текста. Все это позволяет сделать определенные выводы. Во-первых, со временем изменяется почерк, как я уже упоминал выше, он становится все более сжатым и мелким. Во-вторых, судя по заметкам на полях, автор находился в различных душевных состояниях. Более подробные комментарии постараюсь дать на соответствующих страницах. Рукопись была найдена местным пастухом в сиденье скамьи, под весьма увесистой каменной плитой, на которую никто из полицейских не обратил ни малейшего внимания. Пустой кожаный ягдташ, топор, жалкое, убогое ложе без матраса, два глиняных горшка над потухшим очагом — вот полная опись имущества, составленная офицером гражданской гвардии. Под потолком висело скромное черное женское платье. Прочих следов жизнедеятельности не обнаружено. Однако в полицейском рапорте есть еще одна деталь, которая привлекла мое внимание и побудила изучить рукопись. Речь идет о фразе, написанной на стене: «Бесстыжая орава ночных птиц». Ниже привожу текст.

Элена скончалась в родах. Я был бессилен удержать ее на этом свете. Удивительно, ребенок выжил.

Сейчас он там, изнеможенный и дрожащий, лежит поверх пеленки, рядом с мертвой матерью. Я не знаю, что мне делать. Не хватает смелости дотронуться до него. Скорее всего, оставлю его умирать возле матери. Она упокоит душу младенца и научит его смеяться, если, конечно, где-нибудь сыщется место, где души смеются. Нам не удалось сбежать во Францию. Без Элены, один, не хочу идти дальше. Без Элены нет пути. Как исправить эту чудовищную ошибку: остаться жить! Я видел много мертвых, но я не понимаю, как и почему умирает хоть один из них!

Это несправедливо, что смерть постучалась так рано, сейчас, когда даже нет времени, чтобы жизнь посчиталась с новорожденным.

Оставил все, как было. Никто не сможет упрекнуть меня, что хоть что-то взял. Мать умерла, мальчишка — безумно живой, юла, я от страха окаменел. Серый цвет — цвет бегства, а печаль — горький голос поражения.

(Дальше стихи, большинство слов вымарано, поэтому можно разобрать только несколько слов: «полный жизни», «без света» (или «мой свет» — неразборчиво) и «позабыть суету». На полях, очень мелко: «Этот младенец — причина смерти или ее дар?»)