Платон Беседин - Книга Греха

Девушек здесь всегда большинство. В отличие от парней они предпочитают мастурбацию духовную.

Я пробираюсь на кухню. Здесь ошиваются самые задушевные люди. Трое субтильных парней режут себе языки, сливаясь в кровавых поцелуях. Мужеподобная девица, похожая на Эрика Рыжего со скандинавских гравюр, наносит очередной нимфетке искусственное шрамирование. Сегодня оно особенно модно на готических вечеринках.

Забавные люди. Они заживо пакуют себя в гробы. Вера в бессмысленность жизни помогает обрести им веру в смысл смерти как единственной реальной субстанции. Жизнь для них — свербящая боль. Мир вокруг — корпоративная свалка.

Правда, никто из них не скажет вам, почему им так больно. Они превозносят боль, возводя её в ранг вселенской добродетели, но судорожно вжимаются в кресло при виде сверла в кабинете у стоматолога. Ведь к боли нельзя привыкнуть. Пожалуй, только к ней и нельзя. Боль — лучший способ утверждения власти над другими.

Когда я пришёл сюда впервые, то встрял в спор с Дашей, шестнадцатилетней девушкой с взглядом волнистого попугая.

— У меня был парень. Мы любили друг друга и клялись быть всегда вместе. Однажды он бросил меня. Я напилась таблеток, но, к несчастью, осталась жива. Тогда я поняла, жизнь — это нескончаемая, бессмысленная боль. Так зачем радоваться тому, что приносит боль? Не проще ли поклониться смерти как спасению?

— Дешёвая фикция.

— Ты конформист, Грех, — бубнила она, — освободи свой разум. Пойми, что жизнь ничего не стоит.

Я видел женщину с кистой почек, похожих на гнойные грозди винограда.

Видел человека с вырезанной двенадцатиперстной кишкой, который был не в силах контролировать собственную дефекацию.

Человека в последней стадии рака кожи с лицом похожим на забродившую компостерную яму и надписью на двери своего дома «прокажённый, убирайся».

Таким людям проще применить эвтаназию. Но они жили, смеялись, боролись. Эти Иовы современного мира. Наверное, жизнь для них имела свою цену.

Может, стоило рассказать о них Даше? Но я промолчал. Впрочем, она хотела услышать то, что ей сказали среди всех этих режущих вены.

Высшее выражение преданности для животных — римминг. Он, в частности, обязателен перед половым актом. Римминг — это вылизывание ануса партнёру. Самый верный путь приобрести что-то типа паразитов прямой кишки или гепатита. Психотерапевт Эрик Бёрн ввёл такое понятие, как транзакция — социальное поглаживание, лизание. Наше общение — тот же римминг. Только словесный.

Даша взирает на меня глазами волнистого попугая. И, как заведённая шарманка, диктует свои манифесты. Я занимаюсь тем же. Мы как два орущих друг на друга человека за звуконепроницаемым стеклом, которым забыли подключить связь.

Впрочем, достаточно задать только один вопрос: спит ли она? Как писал Селин: «Не верьте на слово людям, рассказывающим, как они несчастны. Спросите у них только, могут ли они спать. Да — значит, все в порядке».

Хотя — лучше всего — задать этот вопрос самому себе. И, может быть, тогда отпадёт надобность в моих наполнителях. Только что-то мешает.

Вдруг понимаешь, все твои стоны, причитания — кривляния плохого клоуна на арене жизни перед Господом. Ты падаешь в грязь, сам нахлобучиваешь терновый венок, громоздишь на спину тяжеленный крест и кричишь во весь голос: «Вот он я, мессия! Вот он я, страдающий за вас!».

«Изображая Христа» — чем не название для половины наших биографий?

Но это мысли вслух сейчас. Тогда я на полчаса скрасил болезненное одиночество Даши своим потным телом. Omne animal triste post coitum, и в посторгазмической печали мне подумалось: чем отличаются лучшие из нас?

Ответ мне пришёл лишь сейчас при виде готов, полощущих сталь лезвий в крови: лучшие режут вены вдоль, а не поперёк.

Почти все мы догадываемся, что наши действия бесполезны. Но выполняем их так, словно не знаем об этом. Это то, что Кастанеда называл контролируемой глупостью. Главное, чтобы глупость не превратилась в неконтролируемую.

Мы встречаемся с моим наставником, Михаилом Петровичем, в парке. На нём бледно-голубая рубашка и те же изящные очки. Он улыбается и, кажется, абсолютно расслаблен. В отличие от меня.

— Что с лицом? — любопытствует Михаил Петрович.

— Драка.

— Драка — это хорошо. Много крови.

Мы прогуливаемся по парку, швыряя рыжие окурки в бледную траву, усеянную битым стеклом и пластиком. Проговариваем план на вечер. Точнее, излагает Михаил Петрович, а я лишь слушаю, запоминая каждую деталь. Главное, говорит мой наставник, сохранять спокойствие.

В кармане моего лёгкого пиджака ампулы с кровью. Точно такие же в сумочке Михаил Петровича. Мы ждём. Ждём, когда появятся достойные кандидаты. Те, кто, как говорит мой наставник, готовы принять божий дар. Нас он называет не иначе как божьим народом.

Когда впереди появляется девушка с детской коляской, по улыбке наставника я догадываюсь, что выбор сделан.

— Подойдёшь, завяжешь разговор, — инструктирует Михаил Петрович, — а я всё сделаю.

— А как я завяжу разговор с такой физиономией?

— Старым добрым способом, — улыбается Михаил Петрович, — спросишь что-нибудь, а потом не отстанешь.

Когда я сближаюсь с девушкой, то не нахожу ничего лучшего, как полюбопытствовать, где здесь туалет. Она с улыбкой объясняет мне дорогу. Спасибо, говорю я, и чувствую, как Михаил Петрович тыкает меня в бок. Вопросы не окончены. Я переспрашиваю, словно не понимая дороги. Девушка вновь принимается объяснять мне. Она отходит от коляски. Я продолжаю играть роль придурка, который вот-вот наложит в штаны.

— Вы не могли бы показать мне дорогу точнее, — бубню я, — никак не могу понять, как вон от того пригорка идти.

— Смотрите, там будут качели. Их видно отсюда, если чуть подойти, — она начинает двигаться, чтобы показать дорогу, и тут же в волнении оборачивается к коляске.

— Ничего, ничего, я посторожу, — улыбается Михаил Петрович.

Девушка успокаивается. Михаил Петрович умеет войти в доверие. Помогает его изумительная интеллигентность. Он работает преподавателем философии в одном из городских вузов.

Девушка услужливо объясняет мне дорогу к туалету. Я киваю и, войдя в роль, начинаю характерно переминаться на месте. Сзади раздаётся рёв ребёнка. Девушка тут же кидается к коляске.

— Простите.

— Ничего, ничего, — девушка пытается успокоить ребёнка, — вы-то причем?

— Простите, — вновь извиняется Михаил Петрович, — мы не будем мешать. Извините ещё раз!

Быстрыми шагами мы удаляемся от девушки с коляской, делая вид, что уже не вправе мешать ей своими расспросами. Как только она отворачивается, ныряем в частокол деревьев. Закуриваем.

— Господи, какую глупость, какую чёртову глупость я сделал! — беспрерывно повторяю я про себя.