Габриэль Маркес - Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке

— Улисс!

В тот же миг в доме на апельсиновой плантации Улисс проснулся. Он услышал голос Эрендиры так ясно, что сначала обшарил взглядом полутемную комнату. Подумав мгновение, Улисс скатал свою одежду, взял башмаки и вышел из спальни. Он проходил по террасе, как вдруг услышал голос отца:

— Куда ты собрался?

Улисс увидел его фигуру, освещенную луной.

— В мир, — ответил он.

— На этот раз я тебя не держу, — сказал голландец. — Но предупреждаю, что, куда бы ты ни пошел, всюду тебя будет преследовать отцовское проклятие.

— Пусть так, — сказал Улисс.

Удивленный и отчасти даже гордый решимостью сына, голландец проводил его через залитый луной апельсиновый сад взглядом, в котором мало-помалу начала светиться улыбка. Жена стояла за его спиной и была, по обыкновению, прекрасна. Когда Улисс закрыл ворота, голландец произнес:

— Он еще вернется, хлебнув в жизни горя, и раньше, чем ты думаешь.

— Ты ничего не понимаешь, — вздохнула жена. — Он никогда не вернется.

В этот раз Улиссу уже не надо было спрашивать дорогу к Эрендире. Он пересек пустыню, прячась в попутных машинах, воруя на хлеб и пристанище, а часто воруя просто так, чтобы насладиться риском, и наконец отыскал шатер в приморской деревушке, из которой были различимы стеклянные здания озаренного огнями города и где слышны были прощальные гудки ночных пароходов, бравших курс на остров Аруба. Эрендира спала, прикованная к кровати, сохраняя позу утопленника, увлекаемого течением. Улисс долго смотрел на нее, не будя, но так пристально, что Эрендира проснулась. Тогда они стали целоваться в темноте, неторопливо лаская друг друга, раздеваясь до изнеможения медленно — и все это с молчаливой нежностью и затаенным счастьем, более чем когда-либо похожими на любовь.

В другом углу шатра спящая бабушка, величественно перевернувшись на другой бок, начала бредить.

— Это случилось, когда прибыло греческое судно, — сказала она. — Судно с экипажем безумцев, которые делали женщин счастливыми и платили им не деньгами, нет, а живыми губками, которые разгуливали по домам, стонали, как больные, и заставляли плакать детей, чтобы пить их слезы.

Вся содрогнувшись, она приподнялась и села.

— И тогда появился он, — вскричала бабушка, — мое божество; он был сильнее и больше — настоящий мужчина по сравнению с Амадисом.

Улисс, не обращавший поначалу на этот бред никакого внимания, увидев, что бабушка села, попытался спрятаться. Эрендира успокоила его.

— Не бойся, — сказала она. — В этом месте она всегда садится, но никогда не просыпается.

Улисс положил голову ей на плечо.

— В этот вечер я пела с моряками, и вдруг мне показалось, что началось землетрясение, — продолжала бабушка. — Наверное, и все так решили, потому что убежали, крича и умирая со смеху, а под навесом из астромелий остался он один. Я помню (так ясно, будто это было вчера), что я пела песню, которую все тогда пели. Даже попугаи в патио.

И ни с того ни с сего, так, как поют только во сне, она пропела эти горькие для нес строки:

И только тут Улисс заинтересовался бабушкиными печалями.

— Он стоял там, — рассказывала бабушка, — с попугаем на плече, с мушкетом для защиты от людоедов, совсем как Гуатарраль, прибывший в Гвиану, и я почувствовала дыхание смерти, когда он встал передо мной и сказал: «Тысячу раз я объехал свет и видел всех женщин всех народов и потому с полным правом говорю теперь, что ты самая гордая и самая покорная, самая прекрасная на земле».

Бабушка снова легла и заплакала, уткнувшись в подушку. Улисс и Эрендира долгое время молчали, убаюканные сверхмощным дыханием спящей старухи. И вдруг Эрендира — голос ее даже не дрогнул — спросила:

— А ты бы смог ее убить?

Застигнутый врасплох, Улисс растерялся.

— Не знаю, — сказал он. — А ты бы смогла?

— Я не могу, — ответила Эрендира. — Она моя бабушка.

Тогда Улисс еще раз оглядел огромное спящее тело, как бы прикидывая, сколько в нем жизни, и сказал решительно:

— Для тебя я готов на все.

Улисс купил фунт крысиного яда, смешал его со взбитыми сливками и малиновым вареньем и, вынув из пирога безобидную начинку, пропитал его этим смертоносным кремом. Сверху он положил толстый слой густого крема, разровнял его ложкой так, чтобы скрыть все следы своих зловещих манипуляций, и, в довершение хитрости, украсил пирог семьюдесятью двумя маленькими розовыми свечками.

Когда с праздничным пирогом в руках он вошел в шатер, бабушка встала с трона, потрясая грозным посохом.

— Нахал! — вскричала она. — И ты еще смеешь переступать порог этого дома!

Ангельская внешность Улисса скрывала его подлинные чувства.

— Сегодня, в день вашего рождения, — сказал он, — я пришел, чтобы вы меня простили.

Обезоруженная такой явной ложью, бабушка велела накрыть стол, как для свадебного ужина. Пока Эрендира им прислуживала, она усадила Улисса и, одним опустошительным дуновением погасив свечи, разрезала пирог на равные части. Первый кусок достался Улиссу.

— Мужчине, который умеет добиваться прощения, рай уже наполовину обеспечен, — сказала бабушка. — Первый кусок обещает счастье.

— Я не люблю сладкого, — ответил Улисс. — Приятного аппетита.

Следующий кусок пирога бабушка предложила Эрендире, которая отнесла его на кухню и выбросила в мусорное ведро.

Оставшееся съела бабушка. Она засовывала в рот целые куски и глотала не разжевывая, стеная от наслаждения и поглядывая на Улисса из своего сладостного лимба. Когда на ее тарелке ничего не осталось, она доела пирог, отвергнутый Улиссом. Пережевывая последний кусок, она подбирала со скатерти крошки и отправляла их в рот.

Она съела столько мышьяка, что им можно было бы уничтожить целый выводок крыс. Однако она играла на пианино и пела до полуночи, счастливо улеглась и заснула вполне естественным сном. Только какой-то цокающий звук примешивался к ее дыханию.

Улисс и Эрендира следили за ней с соседней кровати, с минуты на минуту ожидая предсмертного хрипения. Но когда бабушка начала бредить, голос ее был, по обыкновению, полон жизни.

— Я обезумела! Боже мой! Я обезумела! — вскричала она. — Чтобы он не вошел, я заперла дверь спальни на два засова, придвинула к ней стол и трюмо, поставила на стол стулья, а он только слегка ударил перстнем, и мои баррикады рассыпались: стулья сами собой упали на пол, стол и трюмо сами отлетели от двери, засовы сами выскочили из петель.

Улисс и Эрендира с возрастающим изумлением глядели на нее, а между тем бред становился все драматичнее и проникновеннее, а голос все доверительней.