Габриэль Маркес - Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке

— Они едут к морю, — сказал он. — И поторопись, потому что чертова старуха думает перебраться на остров Аруба.

Через полдня Улисс увидел вдали большой потрепанный шатер, купленный бабушкой у прогоревшего цирка. Странствующий фотограф, убедившись, что мир действительно не так велик, как ему казалось, вернулся к бабушке и вновь развесил перед шатром свои идиллические занавеси. Группа трубососов пленяла клиентов Эрендиры томным вальсом.

Улисс выстоял очередь и вошел, пораженный прежде всего чистотой и порядком внутри шатра. Бабушкина кровать снова обрела свое вице-королевское великолепие, статуя ангела стояла, как и полагается, рядом с похоронным саквояжем Амадисов, а ко всему этому добавилась еще цинковая ванна на львиных лапах. Обнаженная Эрендира лучилась мирной детской беззаботностью в рассеянном свете шатра. Она спала с открытыми глазами. Стоя рядом и держа в руке апельсины, Улисс заметил, что она смотрит на него, не видя его. Тогда он провел рукой перед ее глазами и позвал именем, которое изобрел, чтобы думать о ней:

— Ариднере.

Эрендира проснулась. Она поняла, что лежит перед Улиссом голая, сдавленно вскрикнула и с головой спряталась под простыню.

— Не смотри на меня, — сказала она. — Я ужасно выгляжу.

— Ты такого же цвета, как апельсин, — ответил Улисс. Он поднес плоды к ее глазам, чтобы она сравнила. — Посмотри.

Эрендира выглянула из-под простыни и убедилась, что ее кожа такого же цвета, как апельсины.

— Сегодня я не хочу, чтобы ты оставался, — сказала она.

— Я пришел, только чтобы показать тебе это, — сказал Улисс, — гляди внимательно.

Он впился ногтями в апельсин, разломил его пополам и показал Эрендире: в самую сердцевину врос чистой воды бриллиант.

— Такие апельсины мы и везли к границе, — сказал Улисс.

— Но это настоящие апельсины, — воскликнула Эрендира.

— Конечно, — улыбнулся Улисс. — Их выращивает папа.

Эрендира не могла поверить. Она открыла лицо, взяла бриллиант и, пораженная, стала его рассматривать.

— С тремя такими штуками мы сможем объехать весь свет, — сказал Улисс.

Эрендира уныло протянула ему бриллиант. Улисс настаивал.

— К тому же у меня есть грузовик. И потом… гляди! — Он вытащил из-за пазухи старинный пистолет.

— Я смогу уехать только через десять лет, — ответила Эрендира.

— Уедешь раньше, — сказал Улисс. — Сегодня ночью, когда уснет белый кит, я буду там, снаружи, и закричу как сова.

Подражая сове, он крикнул, да так натурально, что глаза Эрендиры первый раз улыбнулись.

— Это моя бабушка, — сказала она.

— Кто, сова?

— Кит.

Оба рассмеялись путанице, но Эрендира вернулась к прерванному разговору:

— Никто никуда не может поехать без разрешения своей бабушки.

— Ей ничего не надо говорить.

— Все равно она узнает, — сказала Эрендира. — Она все видит во сне.

— Когда ей приснится, что ты уехала, мы будем уже по ту сторону границы. Мы перейдем ее, как контрабандисты… — ответил Улисс.

Пытаясь воодушевить Эрендиру своей отвагой, он выхватил пистолет с легкостью кинематографического налетчика и стал подражать звукам выстрелов. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и на прощание она поцеловала Улисса. Растроганный, Улисс прошептал:

— Завтра мы увидим корабли.

В тот вечер, немного позже семи, когда Эрендира причесывала бабушку, снова подул злосчастный ветер. Индейцы-носильщики и музыкальный распорядитель, укрывшись в шатре, ждали, когда с ними рассчитаются. Бабушка, пересчитав банкноты в стоящем рядом с ней сундуке и сверившись с приходно-расходной книгой, вручила деньги главному индейцу.

— Значит, так, — сказала она. — Двадцать песо в неделю минус восемь питание, минус три вода, пятьдесят сентаво новые рубашки, — итого восемь пятьдесят. Пересчитай хорошенько.

Главный пересчитал деньги, и индейцы ушли, кланяясь:

— Спасибо, бледнолицая.

Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты.

— Так что решим? — спросила она. — Будешь платить четверть стоимости музыки или нет?

Отвечая, фотограф даже не поднял головы:

— На снимках музыка не выходит.

— Но из-за нее людям хочется сниматься, — возразила бабушка.

— А вот и нет, — сказал фотограф. — Она напоминает им об умерших, и потому все выходят на карточках с закрытыми глазами.

Музыкальный распорядитель вмешался.

— Закрывают глаза не из-за музыки, — сказал он, — а из-за вспышки.

— Нет, из-за музыки, — настаивал фотограф.

Бабушка положила конец спорам.

— Не будь дуралеем, — сказала она фотографу. — Посмотри, как идут дела у сенатора Онесимо Санчеса, и все потому, что он возит с собой музыкантов. — И категорически заключила:

— Короче, либо плати свою часть, либо иди своей дорогой. Несправедливо, что весь груз расходов ложится на плечи этой бедняжки.

— Я пойду своей дорогой, — сказал фотограф. — В конце концов, я прежде всего художник.

Бабушка пожала плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку банкнотов: ровно столько, сколько было указано в книге.

— Двести пятьдесят четыре пьесы, — сказала она, — по пятьдесят сентаво каждая, плюс тридцать две в воскресные и праздничные дни по шестьдесят сентаво, итого сто пятьдесят шесть двадцать.

Музыкант не взял деньги.

— Итого сто восемьдесят два сорок, — сказал он. — Вальсы дороже.

— Это почему?

— Потому, что они самые грустные, — ответил музыкант.

Бабушка заставила его взять деньги:

— Ладно, на будущей неделе ты сыграешь две веселые вещи за каждый вальс, и мы в расчете.

Музыкант не понял бабушкиной логики, но, ломая голову над заданной головоломкой, принял деньги. В этот момент обезумевший ветер чуть не сорвал шатер, и во внезапно наступившем затишье прозвучал отчетливо и мрачно крик совы. Эрендира не знала, как скрыть свое беспокойство. Когда она заперла сундук с деньгами, спрятала его под кроватью и, дрожа, протянула ключ бабушке, та поняла, что Эрендире страшно.

— Не бойся, — сказала она. — В ветреные ночи всегда кричат совы. Однако в ее голосе уже не было такой же уверенности, когда она обратилась к фотографу, тащившему к выходу свой аппарат:

— Если хочешь, оставайся до утра, — сказала она. — Этой ночью смерти не спится.

Фотограф, тоже слышавший крик совы, все-таки не изменил своих намерений.

— Оставайся, сынок, — настаивала бабушка. — Хотя бы потому, что я к тебе хорошо отношусь.

— Но за музыку я платить не буду, — сказал фотограф.

— Нет, — ответила бабушка. — Так не пойдет.

— Видите? — сказал фотограф. — Никого вы не любите.

Бабушка побледнела от гнева.

— Ну и проваливай, — сказала она. — Недоносок.