Доминик Смит - Прекрасное разнообразие

— Главное, что ты остался жив… — Потом открыла сумочку, вытащила чистый носовой платок и промокнула глаза. — Ты так долго спал и теперь, наверное, умираешь от голода? Что бы ты хотел съесть, Натан? Назови что угодно, любую еду.

Я попытался подумать о еде, но мне мешали ее повисшие в воздухе слова — бежевые волны, которые заслоняли в моем сознании чувство голода.

В юности Натан был одинок. Такими словами мать иногда описывает мои подростковые годы до катастрофы, когда я еще учился в школе у отцов-иезуитов. Она любит особенные слова. У нас в доме никогда не бывало диванов, только кушетки. Отцовский рабочий кабинет — свалка книг и бумаг с торчащим посредине столом — никогда не назывался просто кабинетом. Отец носил брюки или слаксы, но ни в коем случае не штаны. Мама была один раз в Европе — ей подарили эту поездку на окончание школы. Эта единственная экскурсия восемнадцатилетней давности, видимо, и давала ей право отзываться о Европе как о континенте.

Да, я был одинок в школе. И все из-за идиотских положений, в которые попадал потому, что родители искали во мне скрытые таланты. Мне хотелось дружить с ребятами, а на меня смотрели как на малого, чьим именем в будущем назовут одно из университетских зданий. Талант никак не хотел обнаруживаться, но я продолжал его искать. В результате ребята стали меня сторониться. Они постоянно наблюдали, как мой отец возит меня в университетскую физическую лабораторию или провожает на семинар по скорочтению. От меня ожидали небывалых достижений и потому побаивались. Потом я показал весьма средние результаты за год, и у ребят зародилось подозрение, что здесь что-то не так. Только настоящий талант — выдающийся спортсмен, например, — может позволить себе всех игнорировать в школе. Но парню со средними способностями, а может быть, и вовсе малоодаренному, чьи оценки попадают в нижнюю точку гауссовой кривой нормального распределения, лучше бы почаще проявлять дружелюбие и коммуникабельность. Я же этого не делал.

Когда пришло время интересоваться девочками, мои дела стали совсем плохи. В школе Святого Иоанна девочек не было, и подруг себе находили только самые смелые и предприимчивые парни. Эти настоящие лидеры, сорвиголовы, решались заговорить с девчонкой, стоя в очереди в кинотеатр или на боулинге. Главным объектом их внимания было «Святое сердце» — женская католическая школа, находившаяся в трех кварталах от нас. Ребята выделывали фокусы на своих велосипедах «ВМХ» [20] «ВМХ» ( Bicycle Moto extreme, «Велосипедный мото экстрим») — лишенный подвески велосипед, на котором можно исполнять разные трюки, в том числе «танцы». перед двухэтажным женским общежитием этой школы. Они целовались взасос на задних сиденьях припаркованных машин, под кроватями, на трибунах стадионов. А тому, кто не мог похвастаться такими приключениями, оставалось слушать их победные реляции и умирать от зависти, думая о том, как девичий язык забирается тебе в рот.

Возможно, и у меня могла появиться подружка из числа учениц «Святого сердца», если бы я решился приблизиться хоть к одной из них. Каждый вечер я проходил мимо их школы и видел, как они выстраиваются в очередь, ожидая автобусов: стоят по две или по три, заплетают друг другу косички и щебечут, обсуждая что-нибудь злободневное. Когда я шел мимо, их щебет затихал, и я спиной чувствовал, как они провожают меня взглядами. От отца я унаследовал черные волосы и задумчивый взгляд, от матери — высокие скулы, тонкий нос и бледную кожу. Выглядел я, должно быть, и нервным, и утонченным. Однажды из очереди на автобус чуть ли не выпихнули какую-то девочку. Она подошла и спросила меня, опустив глаза:

— Привет! А у тебя есть подружка?

— Что? — переспросил я как идиот, таким тоном, словно меня отвлекли от важных мыслей.

Девочка вспыхнула и убежала к своим хихикавшим подружкам. Больше никто из них со мной не заговаривал.

Как-то раз я решил, что пора избавляться от репутации отшельника, и пригласил к себе домой двух одноклассников. Они оба — Макс Сазерленд и Бен Торнберг — жили в близлежащем микрорайоне «Мэпл-Ридж». Их отцы занимались торговлей. В ту субботу, когда я позвал ребят в гости, мой отец попросил его не беспокоить и сидел у себя в кабинете, слушая Каунта Бейси. [21] Каунт Бейси (1904–1984) — джазовый пианист и органист, знаменитый руководитель биг-бенда.

Макс был сообразительный паренек: он носил очки и возглавлял школьный дискуссионный клуб. Бен же, наоборот, был туповат. Все утро мы с ними играли в саду: раскачивались на ветках и прыгали с них вниз, и к полудню сильно проголодались. Явившись на кухню, где мама что-то пекла в духовке, я объявил:

— Мы умираем с голоду!

— Да неужели? — спросила она, а потом открыла духовку и вытащила две буханки горячего хлеба.

— Никогда не видел такого хлеба, — сказал Бен.

— Какого такого? — переспросила мама.

— Ну, из печки.

— А моя мать не умеет готовить, — пожаловался Макс. — Мы все время едим бобы прямо из банки.

Он вытер руки о футболку.

Мама поставила хлеб на стол и сняла варежки-прихватки.

В этот момент из отцовского кабинета донесся особенно громкий джазовый пассаж.

— Вы сэндвичи есть будете? — спросила мама.

— С большим удовольствием, миссис Нельсон, — стараясь быть любезным, ответил Макс.

Мама покосилась на него: по интонации, с которой он это сказал, можно было решить, что он с ней заигрывает, хотя на самом деле председатель дискуссионного клуба просто пытался показаться обходительным. В конце концов, он учился только в шестом классе.

— Натан, отнеси-ка отцу пару кусков хлеба с вареньем, — распорядилась мама. — Он уже три дня оттуда не выходит, и одному богу известно, чем он там занимается. Скажи ему, что я прошу хотя бы присылать мне иногда почтовые открытки.

Она положила на тарелку толстый кусок хлеба и щедро налила варенье, а рядом пристроила столовый нож. Я взял все это и стал подниматься по лестнице. Макс и Бен робко держались позади; до этого они видели моего отца только однажды, мельком и с большого расстояния. Я постучал в дверь так, чтобы мой стук был слышен, несмотря на музыку. Ответа не последовало. Тогда я толкнул дверь. В комнате было темно. Только сверху, из окошка в крыше, сюда проникал пыльный луч света, как бы деливший кабинет надвое. Повсюду стопками валялись книги и пластинки. На письменном столе выстроились в идеально ровную шеренгу бутылки без наклеек, очевидно с домашним пивом. В углу дребезжал работавший на керосине обогреватель. На видавшем виды проигрывателе крутилась долгоиграющая пластинка Каунта Бейси. Отец сидел к нам спиной. Он был в майке и плохо сидящих слаксах, а его босые ноги покоились на подоконнике. Перед ним на стене висел прикнопленный лист бумаги, почти чистый, только в самом центре было нарисовано несколько каракуль.