Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Однако долго размышлять о «физкультурнике» не пришлось — разные неотложные заботы оттеснили сигнальщика. Я не вспоминал о нём, пока не встретил вновь. Он шёл мне навстречу, упруго и размеренно. Как следопыт, изучающий каждый квадратный сантиметр утрамбованной тысячами ног безжизненной земли. На ней не виднелось ничего, кроме пыли. Тем не менее он явно что-то искал. Голова его неестественно выдвинулась вперёд, а огромные кисти рук беспрестанно шевелились, словно он перебирал невидимые струны воображаемого музыкального инструмента.

Он прошёл совсем рядом со мной, и я услышал его негромкое и невнятное бормотание.

Что меня толкнуло, не знаю, но я повернулся, нагнал незнакомца, которого, как я узнал, звали Восьмерилой, и громко спросил:

— Мужик! Послушай…

Он рывком вскинул голову и, как мне показалось, посмотрел на меня с испугом. А точнее — с недоумением и даже с искрой ужаса. Мелькнуло что-то такое в его глазах. Но в то же время он, я в этом уверен, не видел меня. Он смотрел как бы сквозь меня, дальше. При этом продолжал бормотать. Я отступил с его пути. И он последовал по какому-то странному маршруту. А я стоял и провожал его взглядом. Вдруг он метнулся вправо, нагнулся, что-то поднял с земли и, держа это что-то двумя пальцами, потрусил к лагерной помойке. Он бросил свою находку в смердящую яму и, согнув голову, продолжил поиск. Бедолага…

После несколько раз я видел Восьмерилу на том же месте крыши хозбарака. Обливаясь потом, он слал отчаянные сигналы в безбрежное пространство хакасской степи. Наверное, оно представлялось ему океаном. А белевшие вдали вертикально поставленные в круг камни древних могил — кораблями. Или башнями всплывших подводных лодок. Что меня изумило — лицо сигнальщика, по которому струился блестевший пот, оставалось неподвижным, словно маска. И совершенно бесстрастным.

Возле барака иногда останавливались проходившие мимо зеки. Одни ухмылялись, поглядывая на Восьмерилу, оскорбляли его, похабно шутили, подначивали. Но он их не слышал. Или не понимал. Не признавал.

— Сука, на мозги нам хезает, — возмущался один. — На «Камушек» его, падлу, нехай кайлой в забое махает. Придурок!

— Но ведь он — больной, — возразил я.

— Чево? — взъелся зек. — Ломом его лечить надо. По хребту.

И потопал, ссутулившись. А я в который раз подумал: откуда берётся в людях страшная злоба? Что этот несчастный сделал ему плохого? Вместо того, чтобы посочувствовать, пожалеть… Всё больше я склонялся к тому, что именно тюрьма и лагерь — источник чудовищной, неиссякаемой, вездесущей злобы. Если и воспитывает что-то в зеках «исправительно-трудовая» наша лагерная система, так это злобу, ненависть и жестокость. И — отвращение к труду.

— Артист! — восхищённо и насмешливо воскликнул другой зритель. — Если был бы в натуре чокнутый, давно бы дубаря дал. Видал я на пересылке одного натурального чокнутого. Дак он от голодухи сдох. Не кумекал, падла, што ему жрать надо. А Восьмерила хрен опоздает на пищеблок. Как по часам к амбразуре [217] Амбразура — окно выдачи пищи (лагерная феня). ползёт с миской.

И в следующий, и в другие разы возле хозбарака, когда на нём «выступал» Восьмерила, собирались зеки и зло, пристрастно обсуждали его. Никто не только не верил, что перед ними больной человек, но и не допускал такой мысли. Все считали, что он притворяется, и гадали, с какой целью. Суждения высказывались разные: косит, [218] Косить — притворяться, симулировать. Имеет и другие значения (феня). чтобы не ишачить. Надеется на дурость врачей, которые его комиссуют. А он им ручкой из-за колючки помашет: до сиданья, лопухи! И крикнет:

— Кто из нас чокнутый?

Подобное вроде бы где-то, в каком-то лагере, случалось некогда. Не так давно. Ох уж эти зековские легенды.

Прошёл месяц или более, и я уже не останавливался, чтобы поглазеть на «физкультурника». Мне неплохо запомнились сами сигналы и какой за каким следует. Но я не мог отрешиться от сомнения: заложен ли какой-нибудь смысл в этом наборе сигналов? Или больной делает лишь гимнастику, используя элементы флажковой азбуки?

Вспомнилось, что в одном из лагерей, тогда ещё пока пионерском, вожатая нам, пацанам, показывала упражнения на утренней физзарядке, и среди них сигналы морской азбуки. А если он — сумасшедший, чего я не вправе отвергнуть, то вполне вероятно: сигналы не имеют смысла. Как его бессвязное бормотание.

Интерес к Восьмериле у меня ослаб. При встрече я проходил мимо, не пытаясь заговорить. Однажды во время развода я, да и все остальные, видел его шагающим по запретке — под вышкой он заметил окурок, перелез через низкое проволочное заграждение, подобрал чинок и, как в прошлый раз, держа его двумя пальцами, понёс на помойку. Восьмерила не курил.

Для многих зеков чинарик был подарком судьбы, а он их уничтожал. За это Восьмерилу ненавидели пуще, чем за то, что он не такой, как все. И не ишачит, а кантуется. Зависть!

Жизнь моя в «черногорском» лагере с каждым днём ускоряла темп. Свободного, не занятого каким-то делом времени оставалось меньше и меньше. К тому же в часы досуга помогал санитарам и фельдшерам в медсанчасти. Никто меня не заставлял этим заниматься. И не просил. Просто чувствовал потребность помочь другим. И не за ложку каши или половник шлюмки, которые не смог проглотить тяжелобольной, или оставшееся от того, кому уже ничего земного не нужно. Я помогал в МСЧ, потому что, когда попал в последний раз в стационар от истощения, мне помогали оклематься такие же добровольцы. Стал им и я. Как бы долг отдавал. Хотя мне мало кто верил, что отираюсь я в МСЧ без выгоды для себя, помогаю, а не шестерю. То есть прислуживаю. За корысть.

В подходящий момент я полюбопытствовал у фельдшера Александра Зиновьевича, тоже зека с червонцем по пятьдесят восьмой — десять (за «язык»), чем болен Восьмерила, что за мания у него и как он занедужил, где и когда? Лепила, оглянувшись по сторонам, словно опасался чьего-то торчащего везде и всюду уха, почти шёпотом произнёс:

— Симулянт.

Такого диагноза я не ожидал. Но как не верить медику. И всё же я не поверил. Себе поверил. Ведь кто не ошибается. А если учесть, что Александр Зиновьевич — ветфельдшер, то такая вероятность велика. Хотя, если нас принимали за скотов…

Однажды прямиком из столовой я зашёл в больничный барак и на одной из кроватей увидел новичка в пропитанной кровью бинтовой повязке. Кисти рук его беспокойно двигались, словно изображали игру на арфе. Это, конечно же, оказался Восьмерила. Утром доктор Маслов сделал ему сложную операцию. Сейчас раненого привязали к железной кровати и возле него дежурил штатный санитар. Поскольку у него было много разных других служебных обязанностей, а Александр Зиновьевич обслуживал аж два отделения, то я сменил дядю Сашу и сел на табурет рядом с кроватью прооперированного. Он находился в кротком состоянии. И его нельзя было не пожалеть. Мне грустно подумалось, что рано или поздно это несчастье должно было произойти. И лишь потому, что кто-то, не знаю кто, но от кого судьба этого несчастного зависела, не хотел признать в нём больного. И вот…