Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Когда в марте меня вернули со штрафняка в «родной» и, как мне доказали фактом, «хороший» лагерь, я не досчитался многих знакомых: кто-то погиб от блатарей во время «шумка», кто-то получил довесок или был этапирован в другой лагерь. Куда-то исчез мой обидчик-«педагог» и по совместительству бригадир Толик Барковский, которому я мечтал набить морду и вытребовать полученные за меня рабочие ботинки. Но мечта моя осталась неосуществлённой. Зека-украинца, который якобы пытался выпрыгнуть из колонны до облаков, а после, пролетая на том облаке над Хохляндией, спрыгнуть с них, чтобы точно приземлиться возле своей «ридной хаты», его долго таскали на допрос, но не пришили побегушку. Однако он отсидел сколько-то суток в ШТЗО за то, что нарушил правила поведения в строю. Я его уже не застал — освободили «ввиду отбытия срока наказания». Но в первый же день я увидел на привычном месте широкоплечую фигуру Восьмерилы — он по-прежнему посылал свои сигналы в пробуждающийся степной океан.

Я заметил одну странную деталь. Над зоной колыхалась и гремела стократ усиленная мелодия из кинофильма «Весёлые ребята», и я невольно дёргался в такт «шагай вперёд, комсомольское племя», а Восьмирила размахивал руками, подчиняясь какому-то другому ритму. И меня это удивило. Выходит, в его существе звучала иная музыка. А может, гудел набат.

Отмахав своё, Восьмерила спустился с крыши, прошёл мимо меня, не узнав, и направился к запретке. У меня сердце сжалось, когда он перелез через проволочное заграждение. Но выстрела на сей раз не последовало. Тем же путём, но с «бычком» в пальцах, он проследовал назад.

Несколько лет спустя после освобождения, отслужив ещё один срок — в армии, я вернулся в молодой сибирский город, в строительстве которого участвовал будучи зеком, откуда и освободился. Поступил на завод слесарем, а вечерами учился в школе рабочей молодёжи. Продолжил печататься в прессе.

Мой друг, молодой поэт по фамилии Новокрещенных (фамилия подлинная), недавно сменивший форменку на пиджак, как-то в застолье упомянул о службе на Тихом океане.

— А флажковую азбуку, Кеша, знаешь? — спросил я.

— Элементарно, — ответил друг.

Тогда я вылез из-за стола и по памяти воспроизвёл несколько сигналов Восьмерилы, наверное, не очень уверенно. И не ручаюсь, что точно.

— Не всё понятно. Какой-то компот. Но эта фигура… — И он повторил некоторые мои движения, — читается однозначно: SOS. [222] SOS — тревога.

Отстойником называли в этом лагере не только проволочный загон перед вахтой, но и небольшой засыпной дом — не барак — с единственным зарешёченным окошечком и торчащей из верхней правой шипки жестяной трубой буржуйки, заменявшей непредусмотренную капитальную печь. Располагался отстойник в углу зоны, на отшибе, но недалеко от МСЧ. [223] МСЧ — медико-санитарная часть. Многие зеки, зная предназначение этого хитрого домика, старались его не замечать. И даже не читать знаменитый лозунг, пришпандоренный к фронтону. Поначалу над ним потешались, а после до всех нас, зеков, дошёл зловещий истинный смысл текста: «Только честным трудом ты добьёшься свободы!». Помнится, так было написано.

Весёлые ухмылки, усмешки и гоготание постепенно сменились угрюмыми и злыми репликами, а после многие на него избегали даже смотреть. Как и на сам отстойник. И уж, конечно, никто не мечтал стать его посетителем. Хотя заведующим этого хозяйства и хранителем содержимого был приветливый пожилой зек. Мне он вовсе стариком тогда представлялся, в мои-то двадцать. Дед Кила разительно не походил на других. Поэтому, наверное, и заинтересовал меня.

Необычен он был хотя бы тем, что ласково обращался ко всем, без выбора. Не употреблявшиеся вовсе в зековском лексиконе слова «милый», «свет ты мой», «дорогой», «родимый» и «родной», а также многие подобные с его языка вспархивали цветастыми и весёлыми бабочками. Так, между прочим, я их ощущал. Причём это были истинные, искренние слова, уж в этом-то я научился разбираться: от души человек произносит или фиглярничает, лицемерит, чужими козырями играет.

Когда мы с санитаром дядей Пашей принесли в отстойник первого — в моей практике — гостя, дед Кила не сразу отозвался на громкий стук, основательно нас расспросил и, лишь убедившись, что мы — это мы, отпер крепкую дверь.

— Заходьте, милые вы мои. И гостя заносите. Найдётся, найдётся для него местечко. Вот сюды его, родимого, покладите, рядышком с немцем. Все мы едины перед Богом, без нациев. Все дети его.

И, стараясь сделать это незаметно, перекрестил гостя. Внешне дед Кила тоже выделялся среди других зеков: большущая густая бородища почти полностью закрывала измождённое лицо. Выделялся красивый высокий лоб с удивительно прямыми, словно под линейку расчерченными и глубоко прорезанными морщинами, но более привлекали, конечно же, глаза. Редко мне приходилось видеть столь выразительные очи. Они ежесекундно меняли своё содержание. В них моментально отражалось любое малейшее изменение душевного состояния этого человека, от которого, и я это чувствовал, веяло чем-то загадочным, притягательным, что воздействовало на меня, держало в напряжении, ожидании чего-то необычного — очень важного и ценного для всех, и для меня — тоже.

Примечательно, что такое состояние охватывало меня и в последующие встречи с дедом Килой.

— Давай, милый, гумажку-то. Бирку закажу написать Миколаю. Разборчиво чтобы. А то куды ж ему, сердешному, без бирки-то. Ох, Господи, прости меня, многогрешного раба твоего…

Он опустил со лба очки без давно утраченных дужек, которые заменял засаленный шнурок от ботинка.

— Имя-то раба божьего почто не написали? Колчин А. Е. А хто будет «АЕ»? Алексей ли, Александр, аль ещё как?

— Молись дед за Алексея, Лёня Колчин звали, точняк помню, — уверил деда Килу санитар.

Я на него недоуменно взглянул.

— Ладушки, ладушки, — миролюбиво произнёс хозяин отстойника. — Господь с ангелами своими разберётся. Не ошибётся, чай.