Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Но ведь, — доказывал я, — чтобы что-то украсть, это что-то прежде надо сделать. Тот же хлеб.

Мой противник, блатарь, возразил:

— Хлеб и всё другое пущай делают другие. А у нас есть голова и руки, чтобы украсть. И на наш век всего хватит.

— А после вас?

— А после нас хоть…

— Потоп, — подсказал я.

— Какой потоп? — недоумевал блатарь.

— Так один французский король сказал.

— А ты, фраер, против короля прёшь. Король, видать, был не дурак…

— Вроде тебя, — вмастил я блатарю. — Ему вскоре голову отрубили. По приговору народа.

Такие беседы меня забавляли. И огорчали. Заставляли всё чаще задумываться о вещах серьёзных: о своём месте в жизни, о целях её, об отношении к людям…

…Машина сильно накренилась вправо. К счастью, не в мою сторону. У того, противоположного, борта, прижатые телами товарищей, заскандалили те, кому не повезло. Вохровцы спрыгнули из-за щита, делившего кузов на две части: для пары «чистых» и десяти пар «нечистых». «Чистые» направили — с земли — на «нечистых» оружие и приказали не шевелиться. Иначе — будут стрелять. Но предупреждение не подействовало.

Среди зековского мата послышались и предположения: перевернётся машина вверх колёсами или нет? Последовали и загробные шутки: дескать, ты-то что потеряешь, кроме срока? У тебя четвертак почти не початый. Или думаешь в лагере двадцать пять лет прокантоваться? И так далее.

Не обращая внимания на категорические запреты стрелков, зеки у поднявшегося борта цеплялись за него, чтобы хоть как-то облегчить положение тех, кто оказался внизу. И всё же началась грызня, кто-то кому-то заехал в морду, поднялся хай, и стрелок вынужден был грохнуть из своей пищали-трёхлинейки. Но злобная возня и после этого не прекратилась — ругались шёпотом, обещали друг другу выткнуть глаза и вырвать глотку, а вместо неё вставить хрен, не тот, что, разумеется, растёт на огороде.

Я обратил внимание на то, что наша машина застряла среди чистого поля. Вернее — полей. Рядами к горизонту тянулись кустики пожухлой картофельной ботвы.

Вскоре нам разрешили вылезти из кузова. Далеко маячили фигурки стрелков в конусообразных плащ-палатках.

Какое-то время мы толклись возле завалившейся на бок машины. На ботинки сразу же налипло по полпуда грязи. Кто-то предположил, что сейчас нас заставят вытаскивать на себе огромную и тяжеленную грузовую машину, и её принялись яростно пинать. Нас быстро отогнали в сторону.

Но вот позвал начальник конвоя бригадира: это ещё зачем? Возле начальника конвоя возник какой-то вольняшка, по обличию — местный, хакасс. Возможно, он приехал с вохровцами на второй машине. Вольняшка показывал что-то Зарембе, широко разводя руками. Тот понимающе кивал. После чего они куда-то пошли. Возвратился бригадир нагруженный вёдрами. Мы ещё не догадывались, что же произойдёт дальше. А далее Заремба с грохотом бросил поноску и объявил:

— Пейзане! Сёдня будете гнуть спину на сельских плантациях. Картошку копать, мать её перемать. Рязанов и Худояров — за мной!

Я и целочник [99] Целочник — осуждённый за износилование. Алика блатные не опустили (обычно все, кто попадает по этой статье, сами становятся жертвами насилия по заведённому, видимо давно, «понятию») лишь по уважительной причине. Один из полуцветных, знавший Худоярова по воле и попавший в тюрягу позднее его, подтвердил, что девчонка «пролетела» раньше и лично он был тем, кто «завернул» ей целку. Алика «гады» повязали, и, хотя долго и усердно выколачивали из него признание, парень выдержал все пытки и издевательства милицейских палачей, не подписал протоколы допросов с сознанкой. Тем не менее его осудили и приговорили, как и меня, к пятнадцати годам «исправительных» работ в концлагерях. Так Алик не пополнил семью Машек, Наташек и прочих «жён» блатарей, которые по какому-то неписанному «закону» имели право сюзерена. После при поступлении новых кандидатов в воровской «гарем» многие из них становились «общественными жёнами». Отбыв срок наказания, некоторые из бывших изгоев «мстили», насилуя и убивая детей и девушек. Иногда жертвами их становились десятки — в основном — дети. Алик поплелись за нашим вождём, еле переставляя ноги в грязевых кандалах.

Мы притащили лопаты, вождь — вёдра. Немного машина не дотянула до места, где валялось это добро.

Так выпало, что и работать мне пришлось с Аликом. Я копал, он выковыривал из мокрых комков жёлтые сочные клубни. Потом мы поменялись, чтобы не обидно было никому. Но много картошки осталось в земле: не наша, пусть лучше пропадёт.

Начальник конвоя, узрев, что мы норовим побыстрее пройти отмеренный нам хакассом участок, призывал нас работать на совесть.

Алик слушал-слушал и не вытерпел:

— Начальник, разве ты не знаешь: где была совесть, там хуй вырос.

Начальник конвоя вскоре убедился в справедливости сказанного Аликом. Не помогли и угрозы наказания, на которые последовали резонные возражения типа: нам всё равно эта картошка не достанется; кто её сажал, тот пусть и собирает, и тому подобное.

Тогда начальник объявил: если мы будем тщательно выбирать клубни из земли, ничего в ней не оставляя, он разрешит каждому взять по несколько картошек. В зону. И что, дескать, он этот вопрос согласовал с агрономом, тем самым хакассом, который нам участок отмерил и удалился к себе в тёплый и сухой дом, к бабе. Алик смело предположил, что этот чурка (все нерусские на лагерной фене — «чурки» и «звери») сейчас уже всосал стакан водки и закусывает жареной картошкой с салом и совхозными свежими огурчиками, хрумает такой-сякой, а у нас кишка кишке протокол составляет, и мокнем мы здесь, увязая в грязи и выколупывая из неё ту самую картошку, которую он, паразит, жрёт. Это было обычное аликовское нытьё. Он всегда на всех был в обиде. Как будто все виноваты в том, что его постигло такое несчастье — тюрьма. Кое-кто, разумеется, виноват, но не весь же мир. И уж точно — не мы.

Посулы начальника, однако, всех взбодрили. Правда, кое-кто основательно сомневался, что он свои обещания выполнит.

— A не ебёшь нам мозги, начальник? — спросил его кто-то из зеков.

— Слово чекиста. Или тебе справку дать?

Упоминание справки вызвало гнев. Честное слово, хотя и «мусорское», всех больше устраивало. Слову верили больше, чем справке с любой печатью («чекухой»).

С этого момента отношение зеков к сбору урожая совершенно изменилось. Многие закопошились живее, послышались грубые шутки на тему номер один — сексуальные. Все, вытирая облюбованные крупные и ровные клубни о ботву или о собственные бушлаты, рассовывали их по карманам. А кое-кто запихивал понадёжнее, поближе к брюху — за пазуху. И разговоры стали веселее.

А мне вспомнился Саша, и я погоревал за него: был бы с нами, больше картошки нам досталось бы. Хотя и того, что я загрузил в карманы, на двоих хватит поесть. Не вдоволь, а так, «червячка заморить».