Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Мой напарник уже вслух прикидывал, где в зоне можно будет сварить добычу, сегодня же, сразу по возвращении. Бурты клубней стали расти повыше и побыстрее.

Изморось, однако, не прекращалась, бушлаты и телогрейки наши с каждой минутой тяжелели и от впитываемой ими влаги, и от увеличивающейся добычи.

Последние рядки мы одолели с настоящим энтузиазмом, какого я давно не наблюдал в бригаде, а лишь в кинофильмах о бравых колхозниках.

К машине брели еле-еле, мотало нас из стороны в сторону, ведь работали без обеда, да и сил потратили порядочно — выдохлись.

Всеобщее недовольство вызвала лишь накренившаяся машина. Мы сожалели, что не вытолкнули её из колдобины сразу, когда сил ещё чувствовалось достаточно. Но делать нечего: облепили её со всех сторон и под Зарембин пронзительный повтор: «Раз-два, взяли! Кто не взял, тому легко!» на руках вынесли махину на ровное место. Совершенно обессиленные, заползли, подталкивая друг друга и переваливаясь через борта мешками в кузов. Тихо, без разговоров — до того умаялись — терпеливо принялись ожидать снятия конвоя с постов. Алик даже задремал, привалившись к моему плечу. А я размышлял о том, что происходит с нами, и искал логику в происходящем. Начальник конвоя разрешает нам брать, считай, — красть совхозные овощи. Разве он их владелец? Некоторые из нас именно за это и получили сроки наказания. И немалые. По указу от четвёртого шестого сорок седьмого. И оказались здесь, в полном распоряжении этого начальника. Разве то, что является преступлением на воле, таковым здесь уже не признаётся? Закон должен быть для всех и везде в стране одинаков, и действие его должно распространяться на всех — без исключения. И опять нет логики в словах начальника конвоя, нашего властелина, и в наших действиях — тоже. Получается, что я, положив в карман шесть картошин, пусть и с разрешения начальника, украл их у государства. Или не украл? Нет, похитил — точно. Значит, я…

Столкнув Аликову голову с плеча, я вытащил из карманов украденное и опустил клубень за клубнем на дно кузова. Катись они все…

Обратный путь мы проделали без приключений. К вахте подошли, когда начало смеркаться.

Самое неприятное нас ожидало во время шмона. Надзиратели заставляли всех, у кого обнаруживали похищенные клубни (а их не оказалось лишь у бригадира и у меня), отходить в сторону и ссыпать «недозволенные предметы» в кучу.

Поднялся хай. Возражения о том, что это — вознаграждение за наш труд, не принимались надзирателями во внимание.

— Нам начальник разрешил! Не верите — спросите! Вон он стоит… — негодовал Алик, тоже любитель справедливости. — Гражданин начальник конвоя! Скажи своё слово!

Но он словно бы нас не слышал. Тогда Алик зло бросил:

— Имей совесть, начальник… Хотя бы половину нам оставь…

Начальник, стоявший возле шеренги надзирателей, не полез за словом в карман:

— А кто мне сказал: где совесть была, там член вырос?

— Эх, начальник-начальник! Мы-то поверили тебе, лопухи. А твоё слово — говно, а не честное слово.

Начконвоя, услышав такое в свой адрес, взбеленился и распорядился:

— В карцер его! Тебе там быстро целку сломают, Худояров!

Память у начальника — цепкая, натасканная, запомнил не только фамилию Алика, но и его статью. Алик, действительно, как я уже упомянул, был осуждён за изнасилование. Хотя и божился, что ничего такого не было, а всё произошло по согласию. Но, к несчастью, об их любовном приключении узнала её мать, устроила дочке выволочку с тасканием за волосы и проклятиями и настояла, чтобы «потерпевшая» написала заявление в суд. А девка эта, со слов Алика, и до него давала многим парням. Но всё обходилось шито-крыто. А теперь у неё появилась возможность оправдаться и прикрыть свою «нечестность» якобы изнасилованием. Как там у них было на самом деле, кто знает? Может быть, и лукавит Алик, а может, так всё и произошло. Но поддали ему судьи (судебное заседание вела женщина) щедро — пятнадцать лет. Старик-зек Муртазин подшучивал над Аликом: «Один раз сигарга — пятнадцать лет каторга». И щерился беззубым ртом. Ему-то нечего было стесняться своей статьи — убил жену. По пьянке топором зарубил. Чтобы не пилила, что всю зарплату пропивает. А Худоярову судьба такая выпала — терпеть насмешки: позорно сидеть за «целку». Тем более когда её и в помине не было.

И вот начальник конвоя напомнил Алику, кто он есть, и тот сразу сник и, сидя на корточках отдельно от остальных, уже другим тоном, более миролюбивым, произнёс:

— А что я нарушил, гражданин начальник?

Но оскорблённый начальник всё ещё кипел «праведным» гневом и жаждал отмщения.

— Гражданин начальник конвоя, — вступился я. — Не надо его в карцер. Он это от усталости.

— Ты, заключенный Рязанов, тоже туда захотел?

Нет у меня не малейшего желания оказаться в бетонной одиночке. Тем более в мокрой одежде. Поэтому замолчал, лихорадочно соображая: как помочь Алику? Я протолкнулся к Зарембе и попросил его:

— Бригадир, Алика ни за что в кондей пакуют. Потолкуй с начальником конвоя, чего он залупился?

— Трюм ему обеспечен. Видишь, как попка взъелся.

Я видел. И посочувствовал Алику. Сейчас мы приползём в барак, где хоть не так холодно и сыро, как здесь или в карцере, потопаем на пищеблок обедоужинать, а несчастный Алик… Эх, жизнь зекова: тебя дерут, а тебе — некого… Вкалывал-вкалывал, промок до костей, и вот такая благодарность за все муки — карцер. Хорошо, если не отобьют сапогами потроха — за непочтение к начальству. А Заремба просто не захотел лезть на рожон и портить отношения с начальством.

— Ну-ка, иди сюда, защитник, — пригласил меня надзиратель. Он очень удивился, не обнаружив у меня ни единого клубня, и ещё раз обыскал. Даже в промежности пошарил — не затырил ли я туда картошку. И с сожалением сказал:

— Проходи.

Когда обшмонали последнего бригадника, в куче картофеля набралось не менее, на мой взгляд, пяти больших вёдер. И все клубеньки — один к одному, с кулак каждый. Куда, интересно, картофель денут? На общую кухню сдадут или совхозу возвратят?

Несмотря на наказание Худоярова, многие вслух выражали своё возмущение «произволом».

— Чтоб вы, мусора, подавились нашими картошками! — выкрикнул кто-то.

— Это государственное имущество, — изрёк начальник конвоя.

«Государственное»… Так ему и поверили.

Нас запустили в зону, над которой громыхал репродуктор. Лагерная знаменитость — певец и гитарист Гриша Цыган надрывно, почти стонал:

Я оглянулся: Худоярова, понурившегося и пришибленного, надзиратели вели в ШИЗО. Мне стало нестерпимо тоскливо и от песни, и от сознания того, что ничем не могу помочь Алику. Эх-ма…