Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Да ебал я всех в дымоход, — заявил Лёха.

И крикнул:

— Получайте свои ланцы-дранцы, босота, господа капиталисты, мать вашу перемать…

Он скидывал с себя взятые напрокат вещи и кидал их на отнюдь не больничной чистоты бетонный пол.

— Лёха, ты что же, хуева морда, с моим бушлатом наделал? — взвыл один из «капиталистов».

— А чево? — невинно спросил несостоявшийся стахановец.

— Да ты его весь прожёг. Во — дыра, во — ещё…

— Скажи спасибо, что начисто не спалил. Что же, по-твоему, кулацкая ты харя, урка будет замерзать, а государственное имущество сохранит? Как этот вшивый колхозник из газеты? Тебе, что, жизнь босяка дешевле засранных государственных ланцев? О сука! Да ты кто, в натуре? Завхоз бывший или урка? Посмотрите на него, суку, он готов вора на нож поднять за то, что этот евоный бушлат вшивый от пыли не отряхнул. Ежли тряпки от гражданина начальника дороже здоровья босяка и жизни евоной, позорная морда твоя…

Тот, кто имел неосторожность доверить Обезьяне свой бушлат (тоже урка), безнадёжно махнув рукой, взял основательно испорченную вещь и понёс в свой угол. А ему вдогонку понеслась подначка:

— Лёха, колонись как щэпочками Петров бушлат поджигал и как ссал на его, чтобы потушить…

И Обезьяна не унимался:

— Постыдился бы, блядина бардачная, кулацкая твоя рожа, позориться и заявлять такое вору: бушлат лагерный спалил… Да если б я мог, я бы всё поджёг: колхозы, совхозы, лесхозы, лагеря, тюрьмы, посёлки — всё начисто! Чтобы всё сгорело вместе с большевиками. И ты учти, Петро: моего папашу к стенке поставили в тридцатом чекисты. Я им этого по гроб жизни не прощу.

И тут Вася прицепился:

— Лёха, ты же кричал, [129] Кричать — говорить (блатная феня). что у тебя вовсе батьки не было.

— Ты с хуя соскочил, Сифилитик, такой умный? Что ты мелешь, падла?

— Да то. Ты же на станции искусственного осеменения вылупился. В инкубаторе. Ты на морду свою посмотри — обсеришься от страха…

— Эх, деревня ты, тёмная деревня, без керосина. Когда меня мама родила, колхозов-совхозов с ихними инкубаторами, где ты, поросёнок шелудивый, зачуханный, в навозе спал, а соломой укрывался, пока тебя советская власть к культуре не приучила, ты, Вася, что такое подушка, дикого представления не имел — полено под голову ложил. А тут на нарах, как шах персидский, валяешься. Што ты в своём колхозе «Червоный лапоть» жрал? То, что скотина на ферме жрала. Да и то её лучше кормили, потому как от неё пользы было больше, а от тебя — одно говно. Ты же слаще морковки фрукта в жизни не едал. А когда я родился, тогда ни краснопузых, ни их сучьих колгоспов не было. И станций искусственного осеменения, быдло ты неграмотное, тьма деревенская — выколи глаз…

Словом, перепалка Обезьяны с Васей, носившим опасную кличку Сифилитик, очень даже оживила общее настроение обитателей камеры, в ней стало заметно веселее. Многие желающие приняли участие в этом развлечении. Расчёт спорщиков был прост: как можно более унизить противника, изобличить его даже в том, чего он никогда не совершал, ни о чём подобном не помышлял, чтобы тот завёлся или допустил какой-то промах, проговорился. Тогда дело для оплошавшего могло обернуться серьёзнее или даже драматически. Бывало и такое. Но ни Вася, ни тем более Лёха на эту «мульку», то есть наживку, не поддавались.

А мне не становилось легче. После разговора с Колей не покидало ощущение опасности. Исходила она от урок, я её чувствовал, хотя блатные ничего открыто не обнаруживали и даже что-то скрывали. Наверное, какую-то крупную промашку совершил я в беседе с блатарём-идеологом. Возможно, ею было неосторожное упоминание о проделках Вовика Красюка. [130] Красюк — красивый, красавец (феня). Ведь я отлично знал, что любое критическое упоминание в адрес блатных воспринимается ими как нападение, оскорбление воровской чести. Знал и не смолчал. А теперь тоскливо ожидал чего-то в ответ. И не ошибся. Ко мне опять подошёл и сел на корточки Лёха.

— Ты, мужичок, блатными недоволен? — прямо спросил он. — Не в масть они тебе? Не ндравятся?

И я в этот момент дрогнул.

— Против блатных я ничего не имею, — слукавил я. — Мне не нравится, когда меня пинают. Ни за что. Я ведь ничего плохого никому не сделал. И Красюку тоже. Ту ногу, которую он пнул, мне в челябинской тюрьме вертухаи повредили, когда в смирительной рубашке подтягивали. Следователь их попросил за то, что я на суде от своих показаний отказался, — опера их из меня сапогами выбивали. И Красюк в эту ногу меня пнул.

— Ладненько. А то другой разговор с тобой был бы. Короткий, — жёстко заявил Леха. — Предупреждаю: нам своё мужик не вяжи. Понял? Ну ладненько.

К этому неприятному для меня разговору прислушивались, проходя мимо, другие блатари. И я ощутил, какой злобой, непримиримой жестокостью и нетерпением расправы веет от их свирепых рож, острых взглядов и резких движений.

Это было серьёзное предупреждение. Я знал, что блатные в таких случаях не шутят и бывают запредельно жестоки. И это ещё больше обеспокоило меня. Однако я и не подумал воспользоваться предложением надзирателей: подойти к двери, постучать и попросить забрать меня из камеры.

Было бы неправдой, искажением, если б я сказал, что одна волчья стая меня окружала. Кое у кого во взглядах я уловил и сочувствие. Похоже, не одних «чистокровных» блатных здесь собрали. Наверное, среди «буровиков» были и мужики дерзкого поведения или ещё по каким-то признакам (за проступки) попавшие под пункты инструкций или иных карательных документов, ввергших их в эту тюрьму в тюрьме. Но открыто эти возможно сочувствующие никак себя не проявили. Тем не менее на душе у меня малость полегчало.

Из рассказов тех, кто выходил с утра на рабочий объект, можно было сделать вывод, что никто из них лопатой землю не потревожил, гвоздя не вбил, киркой или ломом не стукнул. Зачем, спрашивается, на работу напросились? Цель-то ведь какая-то была, несомненно. Ну, Лёха черенки от лопат сжёг, казённую одежду испортил, с начальством от души полаялся, но не ради же этой забавы он и другие мёрзли весь день в люто продуваемой хакасской степи…

Правда, чем он там на объекте занимался, обнаружилось перед ужином, который, кстати, состоял из столовой ложки ячневой каши и кружки тёплой бурды под тем же названием — кофе. А после ужина состоялось очень важное событие — здоровенный кусок сала, неведомо каким путём попавший в камеру, был разделён — и с аптечной точностью — на число долек, равных числу блатных, имеющих право на эту привилегию. Тогда же произошло ещё одно, менее замечательное событие, я назвал бы его штрихом к портрету Интеллигента, и об этом не забуду сказать позже. А незадолго до начала ужина вдруг открылась кормушка, и в небольшом квадрате проёма её появилось лицо старого человека в очках — культорга штрафного лагеря Николая Ивановича, единственного здесь «фашиста», то есть осуждённого по статье пятьдесят восемь, пункт десять (за антисоветский анекдот), на соответствующий срок — «червонец». О Николае Ивановиче Немченкове (имя, отчество и фамилия подлинные) я был наслышан ещё в двести одиннадцатом. Собственно, под этой цифрой числился и камкарьер, только центральное отделение имело дробь единицу, а штрафное подразделение — семёрку. Изредка этот штрафняк называли по дроби, но чаще — «Камушком».