Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Эй, ты — поманил пальцем маленький шустрый шуляга по кличке Кала-Бала оказавшегося рядом худющего улыбающегося парня. Также Кала-Балой зеки звали низенького надзирателя-нацмена в челябинской городской тюрьме, вспомнилось мне.

Тот послушно, даже с охотой подошёл к картёжникам, устроившимся на краешке нижних нар.

Кала-Бала, не спуская с него узеньких лукавых глазёнок, высморкался в пальцы и вытер их об одежду подошедшего незнакомца.

— Иды гуляй, — разрешил Кала-Бала и продолжил партию в буру. [168] Бура — разновидность карточной игры (феня).

Кала-Бала не был чистокровным блатным, лишь подражал им, и поэтому за подобную наглость дать бы ему в харю. Однако всё ещё улыбающийся парень смиренно отошёл от игроков, не вымолвив и слова протеста толстомордому сельскому хаму из далёких степей, где аборигены живут, как тысячи лет назад, в юртах, даже сортиров нет — до сих пор.

Кала-Бала плохо говорил по-русски, но откровенно бравируя преступными наклонностями, сразу стал своим среди «отрицаловки», безошибочно, по запаху что ли, отличавших своих от чужаков. Судя по повадкам, Кала-Бала типичный шакал. По слухам, он вынырнул откуда-то из мутных среднеазиатских далей и вот плавает в нашем концлагере. А худощавого парня судьба швырнула в Сибирь из Закарпатья. Их тут, в Красноярском крае, много, украинцев с непонятным стремительным выговором. И всех их окрестили одним словом «бендеровцы».

Тогда к парню с улыбкой юродивого я испытал почти презрение: разве это человек, который не может постоять за себя? Хотя бы — по возможности. Понятно, против блатарей не попрёшь — уничтожат. Или затопчут, запинают, искалечат, опозорят. Власть есть власть. Но таким же, как сам, фраерам, работягам, мужикам, и всей этой шобле: [169] Шобла — компания, шайка (феня). шакалам, шустрякам, [170] Шустряк — шустрый, шныряющий туда-сюда в поисках того, что плохо лежит. Имеет другое значение — смельчак (феня). мелкой шкоде и прочим паразитам вроде Кала-Балы — не обязан вроде бы подчиняться. С чего ради? Ведь только дай слабину, спусти обиду или необоснованное притязание, хотя бы однажды, и тебя чёрт знает в какую парашу превратят. Всякий желающий будет норовить об тебя ноги вытереть. По кусочкам расщиплют и растащат. И никто не подавится. И никому жаль тебя не будет: сам допустил. Тебя же и обвинят: слабак.

А этот парень, и кличку-то ему братва пришпандорила соответствующую — Христосик, готов любому живоглоту в пасть залезть, последнюю крошку хлеба отдать. Добровольно! От своей кровной пайки. Чудак… Не видит он разве, не понимает, что среди трущейся о его бока зековской шушеры [171] Шушера (шушара) — то же, что и крысятник, — мелкое ворьё, крадущее у заключённых (феня). немало, да что там — немало, каждый второй, наверняка, только и зыркает алчно: как бы с кого хоть что-нибудь рвануть, отщипнуть, откусить с мясом… Лишь бы поживиться. Шакалы ненасытные с бездонной утробой. Оголтелые. Выжить за счёт других — вот что ими движет. Любыми способами. Нажраться. Хоть крохами слёзными, но — чужими.

Приглядываясь к окружающему меня лагерному люду, я не мог не заметить, что в неволе мается немало осуждённых и с явно расстроенной психикой. Расшатанной, раздрызганной, взрывной. Когда человек не может управлять собой с помощью разума. Несчастные. И опасные для других. Так называемые чокнутые. Они же: дураки, дурилы, дурасики, дурко, двинутые, соскочившие, чеканутые, поехавшие и т. п. У одних недуг не особенно заметен, другие — натуральные сумасшедшие. Я умалчиваю о восьмерилах, тех, кто пытается выдать себя за душевнобольных.

Я всё чаще задаю себе вопрос: почему нездоровых людей держат вместе с ещё не свихнувшимися? И почему не лечат?

Постепенно, кажется, начинаю докапываться до истины: осуждают, не проверяя их психическое состояние, а в тюрьме и лагере начальству до них дела нет, главное — чтобы зек вкалывал, выполнял и перевыполнял норму выработки — основной показатель, исправился он или нет.

Но вернёмся к Христосику. Этот юноша поначалу показался мне тоже не в своём уме. Хотя бы потому, что всегда улыбался. И улыбка у него была особенная — радостная. Обычная на воле, а здесь чему так безмятежно и наивно радоваться? Оглянись, посмотри налево, направо, и ты встретишься с таким человеческим горем и отчаяньем или со звериным оскалом — плакать в пору. А он — лыбится…

Я уже привык к разного пошиба и степени тронутым, выбитым из нормального психического состояния, и сторонюсь несчастных — без них забот хватает. Здесь каждый сам за себя. И сам себе защитник. Лишь блатные друг за друга. Все. И в этом их силища. А где сила, там и насилие. В тюрьме и концлагере, во всяком случае.

Я не однажды, отлёживаясь на нарах, невольно слушал Христосиковы споры. О любви к людям. О Боге. Этот хохол-западник задорно отстаивал его существование. Темнота! Даже простейшей истины не знает, что человек произошёл от обезьяны. Это совершенно очевидно. Достаточно хотя бы раз побывать в зверинце или в тюрьме.