Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Я не встревал в споры. Но всё-таки не вытерпел, разрядился:

— Если Бог создал человека по своему образу и подобию, то он и есть обезьяна. Не спроста в каких-то индийских племенах обезьян почитают как богов. Даже храмы в их честь построены. А в них полно обезьяньих статуй. Из камня. Я сам в книжке об этом вычитал. С картинками.

Христосик терпеливо меня выслушал и, не гася улыбки, а зубы у него были крупные, плотные и белые, мягко возразил:

— Всё живое и неживое сотворено Богом, но только человеку Бог дал разум. Обезьяны же неразумны.

— А вот тут ты очень даже ошибаешься. Обезьяны тоже, правда по-своему, очень даже разумны, — с воодушевлением возразил я. — У Брэма не читал, в пятом томе «Жизни животных»? Да и в учебнике зоологии для пятого класса о том же написано. Там даже рисунок есть, как постепенно обезьяна становилась человеком разумным.

Коля откачнулся назад, закрыл лицо ладонями и беззвучно задёргался.

«Ну до чего же тупой и упрямый хохол, — подосадовал я. — Очевидное не признаёт».

А Христосик смеялся с удовольствием, даже — с наслаждением. Так его развеселила и потешила дарвинская теория о происхождении человека.

Однако я удержался от личных обвинений, а продолжил свои доказательства:

— Обезьяну в человека превратил труд, — тоном школьного учителя объявил я. — Чего ты хихикаешь? Учёные нашли вместе с ископаемыми черепами древних людей орудия труда из камня. Топоры, скребки. При раскопках обнаружили.

— Эй ты, грамотей, — схамил какой-то из валявшихся на нарах работяг, — не человека из обезьяны, а из человека в обезьяну превратил труд.

— Тебя, что ли? — сгрубил в ответ и я. — Ты ею и раньше был.

Споривший со мной почёл за лучшее доказательство своей правоты смрадно и смачно выматериться.

— Юра, — не дал разгореться ссоре Христосик. — По-твоему, если дать обезьяне рубанок, то она стол зробыт, например чумайдан, и станет чоловиком, людыной?

— Ну что ему на это ответить?

— Ты хоть в школе-то учился, Коля? — с сожалением в голосе спросил я.

— Не. В советскую не ходил. Когда мы под Польшей булы. И в оккупации.

— Тогда мы не поймём друг друга. И насчёт Бога: я в сказки не верю. Я верю в реальность. В то, что существует. Или существовало. Что подтверждено фактами. А о Боге — одни басни. Непорочное зачатие! Это ж надо такое придумать. Для детей младшего грудного возраста. А — воскресение?

— Воскрешение, — поправил Коля.

— Всё равно — чушма. Мне бабка, соседка, тоже верующая, рассказывала: труп — гнилой, вонял уже, а Иисус взял и оживил. Любой нормальный человек…

— Бог може всё, — перебил меня Коля. — Для него нема ничого невозможного.

— Брось, Коля, мозги пудрить, — разошёлся я. — Не Бог, а человек может всё. Особенно — вооружённый передовой советской наукой. А не баснями из Библии.

Казалось, закончили спор. Но Коля не сдавался:

— Чоловик не може розумэть всё. Он не Бог. Ты думаешь, что може уразумэть всё?

— Не я. Не один человек, а человечество. Прогрессивное человечество всего мира.

Вот когда наконец-то пригодились знания, старательно почерпнутые мною из книг и газет.

Хотя Коля и замолчал, я чувствовал, что не убедил его. Пришлось продолжить спор.

— Коля, послушай. Ты упомянул о душе. Но никакой души нет. Её попы придумали. Ну где она? Какого цвета? Лично я ни одной души никогда не видел и в руках не держал. Существует, запомни, только то, что материально. Что, как говорится, можно пощупать. И что называется вещами, вещественным…

— Бабу за сиську визьмёшь — маешь вещь, — вмешался кто-то из прислушивавшихся к нашему диспуту. Мне это замечание очень не понравилось.

— Знаешь что, идём отсюда, — предложил я.

И тут заголосил, загорланил поблизости какой-то певун:

— Ось скаженный, — беззлобно произнёс Коля и согласился: — Пидём до запретки. Не будемо мешать спевать чоловику. Там побалакаем.

— Артист! — осерчал я про себя. — Из погорелого театра. Орёт, как кот, которому на хвост наступили.

Вдогонку нам нёсся куплет, словно вихрь гнал пыль с мусором:

До чего дурацкая песенка! Уши вянут. От них, от таких песенок, я временами не знал, куда деться. Но многим именно такие, глупые и уродливые, нравятся. Чего в них люди хорошего находят. Радио, наверное, никогда не слушали, поэтому.

Поскольку всё вокруг палаток было пропитано на метр вглубь зековской ядовитой мочой, мы выбрали местечко не столь зловонное — вдоль запретки.

Утомлённое за день тело с перетруждёнными, болезненными мышцами, просило отдыха, покоя, но беседа с Христосиком была мне важнее.

— О чём мы с тобой говорили? О вещах материальных и нематериальных, существующих лишь в нашем воображении. Так вот. Бог существует лишь в воображении некоторых людей.

— Есть люди, им Бог являлся.

— Это всё — бред, Коля. Религия — это своеобразное сумасшествие. Если молиться день и ночь и лоб об пол разбивать, то тебе не только Бог явится, а и чёрт-те что. Это состояние порождает галлюцинации, понимаешь?

— Нет.

— Ну вот, я ж тебе говорил, что нам трудно понять друг друга. Я так рассуждаю: если бы Бог существовал, а ты его называешь всемогущим, то разве он допустил бы, чтобы люди творили такие несправедливости? Если он есть, то почему не заставит всех людей поступать разумно, справедливо: не обижать понапрасну, не насиловать, не мучить, не убивать… А разве разумно то, что делают с нами, загнав в тюрьмы и лагеря? Почему твой Бог не вступился, когда тебя судили? Ведь ты отказался нарушить одну из заповедей Бога. А то, что в лагере творится, это справедливо, по-божески?

Волнение охватывало меня больше и больше.

— А то, что на грешной нашей земле творится, сам говоришь, всё происходит как бы с согласия самого Бога — справедливого, доброго, всесильного и так далее. Как же так получается? Нелогично.

Колю ничуть не смутили мои доводы.

— То не Бог творит, а людыны. По своему неразумению и неверию. И по наущению бесов. Бог дал человеку заповеди: не убий, не укради, не клевещи, не завидуй, но возлюби ближнего, и даже врага своего, как самого себя…

— Бесы, нечистая сила! Бабу Ягу ещё помяни. Чушь всё это, Коля, — самоуверенно заявил я. — Как это — не убей? А врага? Если бы мы не убивали фашистов, то, что они с нами сделали б? Всех в майданеках да освенцимах подушили б, да в бабьих ярах закопали. Или: как я могу любить хлебореза, который жухает от моей пайки; повара, крадущего из моего приварка; блатных, что грабят меня и заставляют ишачить на себя, как какого-нибудь римского раба? Как я всех их могу любить?

— А ты их прости, — промолвил, широко улыбаясь, Коля. — И полюбишь.