Рязанов Михайлович - Наказание свободой

— Ну и бздила же ты, Юрок, — зудил меня Борщук.

— А ты — дурак. Тебе лишь бы рвануть. А куда ты убежишь, куда? За биркой на ногу? [178] Бирку с номером личного дела цепляли мёртвому зеку на ногу, перед тем как зарыть.

Коля подумал и уже более миролюбиво спросил:

— Заметил ту хату с открытым шнифтом? Во куда скок залепить… Куркули! Богато фраерюги живут. Натаскали! Шмалял бы таких куркулей…

— За что? — не удержался я.

— Кровь из нас пьют! И от ней жиреют. Добро всякое гребут к себе. Собственные хаты строют…

В другое время я обязательно и серьёзно поспорил бы с Колей и, логически рассуждая, положил бы на обе лопатки (не напрасно вечерами, если не очень уставал, читал и перечитывал школьный учебник логики, присланный из дому по моей просьбе), но сегодня у меня не только руки-ноги, язык еле ворочался. И я промолчал, подивившись, как по-разному мы увидели одно и то же.

Коля, умостившись рядом, видимо, не столь зверски усталый, мечтал вслух: оказавшись на воле, «казачнёт» у мента «дуру» и, пригрозив ею, грабанёт сберкассу. И уж тогда всласть вкусит красивой жизни. Этот бред я от него уже не в первый раз слышу. Ох, доболтается Борщук…

— Брось, Коля, чушь молоть. Это блатные тебе мозги загадили: чемодан денег, рестораны, бляди… Всё это — вонючая параша. Для таких деревенских лопухов, как ты. Спи давай. Завтра вкалывать — в траншее.

— Морду тебе набить за такие слова. Фраерюга! — окрысился Борщук. И повернулся ко мне спиной.

Как же: не дал помечтать, обидел.

Я не ответил. Тоже мне — блатарь нашёлся. Сам рассказывал, что с одиннадцати лет стал робить, как вол. В колхозе в три погибели гнулся с темна до темна. А в тюрьме малость пообтесался и в блатные метит. О лёгкой и красивой жизни бредит. Завтра тебе будет лёгкая и красивая — по два кубика [179] Кубик — кубометр (феня). на рыло. Но о рытье траншей не хотелось думать, и я опять вызвал в своём воображении ту комнату, представив себя в ней рядом с девушкой, очень похожей на Милу. Но с горечью осознал, что это — самообман. Мила никогда не пожелает быть вместе со мной. Такова расплата за мою глупость. Выходит, променял я то окно и ту светлую девочку на вонючий барак и каторжный труд без роздыху. Мила, Мила…

Неведомая сила понесла меня в плотном потоке, в алых всполохах к какому-то необычайному источнику света. И я догадался, что свет этот — из того окна. Хотя само окно отсутствовало, но я-то знал, откуда льётся этот бело-бархатистый свет…

…Мужику, которого подсекла змея-рельсина, ампутировали обе ноги. По колено. И, хотя лагерный опер завёл на него «дело» и дотошно допрашивал всех нас, занятых тогда на разгрузке, доказать «куму» умышленное членовредительство не удалось. И поговаривать стали, что зека, действительно, представили на актирование. И он со дня на день ждал освобождения.

А мне предстояло провести за колючей проволокой ещё три года и десять месяцев. Зато Коле Борщуку — полтора месяца. Всего-навсего!

Не услышал я, как стоящий на стрёме [180] Стоять на стрёме — быть на стороже, следить за кем-то или чем-то (воровская феня). шустрец из бригады аля-улю [181] Бригада аля-улю обычно составлялась из анархически настроенных элементов (лагерная феня). завопил на весь барак: «Атас! [182] Атас — тревога (воровская феня). Мусора!» Не смог выпутаться из упругой паутины сна и после чьего-то болезненного тычка в бок. Очнись я в тот миг, ничего особенного не произошло бы. Для меня, по крайне мере. Но я чувствовал себя так, словно меня опять затолкали в смирительную рубашку и подтянули — пятки к затылку — под потолок: ни рукой, ни ногой не шевельнуть. Настолько накануне мы с напарником наломались в траншее. Чтобы проклятую норму (по два кубометра мёрзлого грунта на рыло) вырубить и не попасть в число «минусовиков».

Резкий удар учётной доской по пятке заставил меня вскочить с опилочного матраца. Спросонья, не сообразив, кто передо мной, я выкрикнул:

— Ты чего, гад, бьёшь? По больной ноге…

Возле вагонки стоял надзиратель в белом полушубке. Но не он ответил мне, а офицер в чёрном полушубке, тоже новёхоньком.

— Почему нарушаете режим — лежите на спальном месте днём и одетым?

Узкое малоподвижное бледное лицо его мне показалось вылепленным из серой нажёванной бумаги и не выражало никаких чувств.

— Сегодня выходной, гражданин начальник, могу я отдохнуть?

— Трое суток, — мёртвым голосом произнёс офицер, в котором я наконец-то разглядел помощника начальника лагеря по режиму.

— За что, гражданин начальник?

— Пять суток.

И я осознал: любое моё слово против дрессировки лишь увеличит срок пребывания в кондее. Уже не впервые мне доставалось за пререкания с начальством. И я, стиснув зубы, начал молча собираться в штрафной изолятор.

— Гражданин начальник, — встал по стойке смирно перед начрежем наш бригадир дядя Миша, кстати бывший фронтовик, капитан-пехотинец, — прошу не наказывать заключённого Рязанова. Это один из лучших бригадников, рекордист, постоянно перевыполняет нормы на земляных работах…

Бугор слишком уж меня приукрасил.

Однако начреж не удостоил вниманием бригадира и вместе со свитой прошествовал дальше, в туманную от махорочного дыма даль пятидесятиметрового барака. Меня остался караулить один надзиратель.

Тёплая волна надежды, нахлынувшая со словами бригадира, прокатилась во мне и угасла, сменившись тоскливой тревогой ожидания чего-то неприятного, неотвратимого.

В телогрейку я засунул бо́льшую часть пайки, оставленной на обед и ужин. Коля, стоявший рядом, материл потихоньку лагерное начальство и вытряхивал из кисета — для меня — крошки махорки.