Рязанов Михайлович - Наказание свободой

Бугор меня к Борщуку прикрепил как новичка с умыслом: авось сработаемся. И я долго терпел его хамство и грубости, пока он не распоясался настолько, что пустил в ход руки. И сразу получил оборотку, чего не ожидал. В горячке он пообещал меня зарубить. Но скоро остыл и спросил озабоченно:

— Бугру пожалобишься?

— Не пожалуюсь. Но вместе работать не хочу. На кой ляд ты мне нужен со своими хулиганскими дуростями?

— Я больше не буду, — произнёс он хмуро.

Это по-детски сказанное «я больше не буду» прозвучало так наивно и смешно, что я невольно заулыбался. Ухмыльнулся и Борщук. Мы помирились.

Но не всегда Коле удавалось сдержать себя. Поэтому между нами, хотя и реже, возникали размолвки и даже ссоры.

Морозы как-то враз установились в начале октября. А сейчас и снег лежал везде. И, похоже, — до весны. Зима здесь, видать, серьёзная. Нам уже и бушлаты выдали с матерчатыми, на ватной подкладке, шапками-ушанками, метко прозванными «гондонками»? [184] Гондон (от кондом — презерватив), гондонка — одно из значений этого производного слова — шапка (лагерная феня). А валенками снабдить не спешат. Вот мы и пляшем с утра до вечера, постукивая ботинок о ботинок, — для сугреву. Холод пронизывает ступни через резиновые подошвы — никакие портянки не защищают. Единственное спасение — работа. Может, поэтому хитромудрое начальство и придерживает валенки на складе, чтобы не разленились. Правда, через каждые пятьдесят минут нам положен обогрев — на десять минут. У раскалённой бочки — печки — можно под брезентовым укрытием переобуться, сидя на земле. Портянки просушить, держа их перед розовощёкой буржуйкой. И — по новой — на мороз, в траншею. Норму выколачивать, выжимать из себя. С потом.

Думая об обогреваловке, я спросил идущего впереди нас начальника конвоя:

— Надолго, гражданин начальник?

— Там видно будет, — неопределённо ответил лейтенант в белоснежном полушубке и неразношенных чёрных валеночках.

Мы шагали вдоль запретки с вольной стороны — молодой бравый начальник — впереди, и мы за ним, по «псиной» тропке.

«Наверное, запретку чинить, — предположил я не вслух. — Если работы много, то в обогреваловку не попадём. Засохнем, на открытом-то месте. Может, костёр начальник разрешит развести? Эх, если б ватные брюки были, а то хэбэ продувает, как марлю. Коленки — уже ледяные, онемели».

Миновали последнюю вышку с топчущимся на ней попкой в тулупе и захрустели по полю. Продвигаться стало труднее, хотя и пытался попадать в следы впереди идущих. Мела позёмка и поддувала под бушлат.

Борщук встревожено завертел головой по сторонам, вытягивая худую шею из грязного вафельного полотенца, служившего ему и шарфом.

Начальник, словно у него на затылке имелись глаза, повернулся к нам и произнёс необычную фразу. Не какую-нибудь там «подтянитесь», а «поживее, ребята!». «Ребята!» Как это понимать?

Борщук ускорил шаг. Я — за ним.

«Куда он нас тащит?» — спрашивал я себя.

Впереди показались крыши посёлка. Вскоре мы свернули в одну из улочек. Где-то посередине её наш конвоир остановился, отворил калитку и пропустил нас во двор. Подошли к дому, похожему на барак.

— Подождите здесь, я сейчас, — сказал он и исчез за дверью жилого помещения.

Мы огляделись. Дом на две половины. Огород. Сарай, возле которого навалены кучей брёвна. Тонкомер. Сушняк. Неужели это нам? Да здесь целая автомашина. Или пара возов.

— Дрова! — догадался и Борщук. И с презрением повторил:

— Це — дрова!

И пнул одно из брёвен.

Странная у Коли повадка — пинать то, что ему не нравится. Он даже землю пинал, когда злился на измождающую, обессиливающую работу в траншее. А выражение «Це — дрова» обозначало у Борщука ещё и что-то мизерное, малоценное, бросовое.

Через минуту лейтенант выскочил из дома, но уже в зелёного цвета телогрейке без погон. Он отпёр сарай, выволок из него козлы и сказал:

— Вот. Шуруйте. Размер — локоть.

И опять ушёл, заперев сарай на замок.

Борщук выматерился ему вслед, выбрал самое тонкое брёвнышко. Мы положили его на козлы и принялись. Хорошо наточенная и разведённая пила запела весело, задорно. Чурбачки отваливались один за другим.

Неожиданно возле нас возник начальник, но уже в меховой душегрейке и с топором в руках. Он ловко, в два взмаха, крушил чурбаки и, нарубив большую охапку, уносил в дом. Топор тоже прихватил. Чтобы, наверное, не искушать нас.

Когда он удалился, Коля под пение пилы и озираясь сказал мне:

— Шнифты на другую сторону. Секёшь? Мусору нас не видать. Чухнём?

— Я, что, чокнутый, что ли?

— Тогда будь другом, попили один. А я — рвану. Он долго теперь не нарисуется. Успею далеко чесануть.

— Ты совсем охерел, Коля? — вознегодовал я. — У тебя в макитре — опилки?

Но Борщук словно не слышал меня.

— И не думай об этом, — отрезал я.

Коля, нервно дёргая пилу, начал костерить меня.

— Замолчи! — не выдержал я. — Только о себе думаешь. А со мной что станет?

— Скажешь, что ничего не знаешь.

— Мусора — дураки, что ли? Если ты и слиняешь, мне восемьдесят вторую намотают. Или по пятьдесят восемь, четырнадцать, довесят. И запечатают в крытку. Потом до конца срока со штрафников не вылезешь. Ты этого хочешь? Или тебе — наплевать?

— Бздила! — с ненавистью выкрикнул Борщук. — Фраер…

— А ты — кто? Урка в «законе»?

Наши пререкания наверняка продолжались бы, да опять появился начальник конвоя.

— Не устали? — спросил он хорошим, «человеческим» голосом.

— Не успели, — ответил я. — Только разогреваться начинаем помаленьку.

«Неужели слышал, о чём мы спорим?» — подумалось мне.

Коля сердито промолчал. И тоже насторожился. Начальник натюкал ещё охапку полешек. Участливо поинтересовался:

— Проголодались?

— До обеда ещё далеко начальник, — вымолвил Борщук.

«Ишь ты. Не торопится на обед. Надеется. И чего безумствует? — рассуждал я про себя. — Осталось меньше двух рокив — сам подсчитал недавно. С зачётами этот срок можно за девять месяцев добить. И — ксиву об освобождении в зубы. Гуляй Ванька, ешь опилки, как начальник лесопилки. Чеши на свою ридну Украину. Так нет, норовит под пули рвануть. Любитель острых ощущений! Или у него дома что случилось, да скрывает?»

— Перекур, — выпустив ручку пилы, объявил Борщук.

Мы присели на брёвна. Не успели свернуть по цыгарке, к нам вышел жующий что-то начальник, но не вернулся, а стал топтаться рядом.

— Не бойся, начальник, — напрямик заявил Коля. — Не убежим.

— Куда тут убежишь, — подхватил начальник конвоя. — Кругом посты. Да и сроку у тебя, Борщук, осталось…

— А он — и вовсе. Его хоть без конвоя оставь, он в лагерь приканает, — съязвил Коля. Отомстил, мне.

Начальник не ответил на реплику, зная, какой у меня срок наказания.