Рязанов Михайлович - Ледолом

И мы принялись перебирать возможных помощников.

— Марка! Толковый парень. И в одном бараке с Фридманами живёт, — предложил Игорь.

— Не стоит его впутывать в наше дело, хотя парнишка он вроде бы ничего, — высказал своё мнение Юрка.

Я с ним согласился. Если нас будет слишком много, это вызовет подозрение соседей и того, кто похитил Водолазку. И он может куда-нибудь её перепрятать. Или отдать кому-нибудь, живущему далеко, не на Свободе.

— Толяна Бумбума, — высказал Гарик.

— Едва ли он поможет, — откровенно признался я. — Но попросить можно.

— А не Бумбум увёл Водолазку? — догадался Юрка и многозначительно утёр нос тыльной стороной ладони.

— Это выяснить берусь лично, — сказал я. — Знаешь, почему я тоже так думаю? Тётя Таня люто ненавидит Водолазку. Сам не знаю — за что. А ты, Бобынёк, потолкуй с Мироедом, пусть всё обнюхает в своём дворе. И в соседнем, где Пучкины живут.

И мы немедля приступили к делу, которое не могло ждать.

Тётя Таня на мой вопрос слукавила:

— Анатолия нету дома. А я никаво не знаю. Ой, никаво…

Но я-то уверен был, что Ржавец опять отлёживается под огромной, в полкомнаты широченной, с панцирной сеткой и блестящими никелированными шарами на верху ножек кроватью на колёсиках — неоценимое богатство Даниловых. Это капитальное сооружение, надвинутое на крышку погреба, и скрывало Толяна от комсомольской путёвки в ПТУ.

Догадаться было запросто — на крылечке сидела чернявая остроносая девица и читала «Комсомольскую правду», тщетно поджидая «подпольщика» Толяна.

Как только тётя Таня отлучилась куда-то, наверное, к сестре Анне Степановне потопала, я забрался на подоконник Даниловых и шёпотом позвал:

— Толян! Эй! Толян!

В ответ — ни гу-гу. Но я не отступил. Оглянулся: не видать ли тёти Тани на горизонте, и спрыгнул в комнату.

Толька каждый раз забивался в голубец под эту кровать, когда за ним приходили из райкома комсомола. И сейчас — точно! — Ржавец лежал там на плетёном половичке и мусолил школьный учебник химии, заучивая наизусть какие-то формулы.

— Чего тебе надо? — зашипел гневно Толька. — Проваливай, а то вылезу и как дам!

— А райкомовская-то услышит.

— Где она? — с испугом спросил тихонько комсомолец-«подпольщик».

— На крыльце сидит, газету читает. Тебя караулит.

— Ну, чего тебе?

— Где наша Водолазка? Только честно.

— Опупел, что ли? Откуда мне знать?

Похоже, Ржавец говорил искренне.

Тем же путём я выбрался из квартиры — девушка терпеливо дожидалась лукавого комсомольца Данилова, напрасно теряя время. Но я не мог выдать Толяна, хотя он и скрывался от так называемой ремеслухи, а это предательство устава комсомола. Да и Ржавец — не друг мне. Злой парень. Сколько я от него оплеух получил — не побежишь же каждый раз маме жаловаться, как девчонка какая-нибудь. Терпел. И не сдавался.

Ржавец, возможно, и пошёл бы учиться в «ремеслуху», а после — на завод, но тётя Таня запретила ему об этом даже думать. Хотя пацаны и помладше Толяна, работая в цехах, получали полновесный хлебный паёк и талоны в столовую. И помогали, главное, фронту. Тётя Таня, объясняя соседям, почему не отпускает сына в «рэу», мечтала:

— Толькя на анжинера пущай выучится — будёт с по́рфелем ходить под мышкой и гумаги подписывать. Как начальник Пушкарёв. И я тады от стирки проклятой хочь отдохну. Хватит, помантулила — вон руки-те што колоды. Не разгибаюца от холодней воды.

…В поисках Водолазки незаметно иссяк день и наступил длинный тихий вечер. Многие жильцы нашего дома вышли из своих квартир и мирно беседовали, сидя на крылечке, лузгали подсолнечные семена. Мамы среди них не было. Она опять задержалась на работе. Да и никогда семечек не грызла. Ни одна, ни с соседками. И женскими разговорами не занималась — недосуг.

И тут появился Гарёшка.

— Водолазка нашлась!

— Божись! Где?

— У Фридманов. В сарайке. Плачет! Честно!

— Не обознался?

— Через крышу зырил — она. В наморднике из ремней.

— Как она к ним попала?

— Представления не имею. Может, выманили? С ней какой-то пёс здоровенный в другом углу стайки.

Мы устремились к Фридманам.

С кошачьей ловкостью забравшись на довольно высокий сарай, под неодобрительные выкрики кого-то из жильцов соседнего двора, залегли на крыше. Раздвинув замшелые доски, я не сразу разглядел, что там за собака внизу. Одна. Пёс куда-то уже делся. Водолазка! Её голову действительно обтягивал тесный ременный намордник. Я узнал её приглушённое повизгивание. Так она разговаривала со мной, когда что-нибудь выпрашивала. Я позвал собаку. Она забеспокоилась ещё больше. Пытаясь порвать сыромятный плетёный ремень, вставала на задние лапы, хрипела от удушья — безуспешно… Да такую привязь и трактором не разорвать.

В углу темноватого закутка, где томилась Водолазка, я различил большой медный таз с деревянной ручкой, наполненный едой. Выходит, она не дотронулась до всей этой вкуснотищи. Голодует от тоски по детёнышам.

— Идём к тёте Басе, — скомандовал я.

Спустившись на забор и спрыгнув с него на булыжниками выстланный двор, мы устремились к Фридманам.

Тётя Бася опять что-то готовила — рыбное и очень аппетитное, пахучее. На таганке, поставленном в жерло кирпичной печи. Поэтому двери и окна были растворены настежь.

Дядя Лёва, труженик, каких поискать, тут же тачал сапоги из нового блестящего хрома. Как только мы ввалились в прихожую, она же и кухня, сразу прикрыл заготовки тряпкой — осторожный.

Дядя Ися полулежал неподалёку, на низком топчане, одетый в вязаный шерстяной свитер и поверх него — в меховую безрукавку. На ногах его, привлекая нежной белизной, красовались новые толстые шерстяные носки — это в такую-то невыносимую жарищу-духотищу! Мы в одних трусах бегали и под уличной колонкой за день несколько раз обливались.

Преодолевая сковывающую робость, я произнёс:

— Тётя Бася (она казалась мне главной во всём семействе), у вас в сарайке наша собака, Водолазка. У неё есть собачата. Два. Маленькие. Голодные. Они без матери не смогут выжить. Умрут.

— Откуда вы узнали, что у нас вообще есть собака? И кто вам сказал, что собака — ваша? — назидательно спросила тётя Бася. — Я бы хотела взглянуть на того человека и плюнуть ему в глаза.

— Плюйте мне в глаза, — осмелился я, — но эта собака — наша. Мы её с речки привели. Она ничейная была. В глиняной норе жила со щенятами. А после — у нас. В сарайке.

Дядя Лёва молчал, у него из зубов торчали белые берёзовые шпильки.

Дядя Ися осторожненько и очень бережно кашлял в стеклянную баночку и после каждого плевка завинчивал жестяную крышечку.

Молчала и тётя Бася. Наконец, объявила:

— Это собака — наша, ребятки. И звать её не Водолазка, а Линда. Она от нас убегала раньше, ненадолго, а теперь вернулась. А собачат вы себе возьмите.