Рязанов Михайлович - Ледолом

Спрашивать его ни о чём не посмел, а рванул с места и через несколько секунд предстал перед тётей Басей. В засаленном до кожаного блеска ситцевом фартуке, она готовила на таганке что-то мясное, вкусное на обед и одновременно сшивала какие-то куски ткани на ножной машинке «Зингер», которую на могучих руках вынесла из квартиры во двор и поставила на булыжное его покрытие — ещё дореволюционное.

— Тётя Бася, там вас спрашивают… Наверно, ваш сын. Ися.

— Так что же он не идёт сюда сам, если я ему понадобилась? Его кто-то держит за руку и не пускает, да? Я готовлю обед и работаю, хлопчик. Так и скажи ему.

— Он не может идти. Сидит на лавочке. И кашляет. Он простыл. Здорово, видать.

— Не может? — всполошилась тётя Бася. — Что с ним, с моим мальчиком, такое сделали?!

Не выпуская поварёшки из толстых пальцев, она вперевалку, как утка, заспешила к воротам, смешно растопырив руки. Я на одной ножке прыгал вслед за тётей Басей, и даже опередил её.

Тётя Бася накрыла своим тучным телом маленького, худенького человечка и заплакала, запричитала, заголосила — на всю Свободу!

Приполз, опираясь на ручные деревянные колодочки, дядя Лёва. Молча разглядывал сникшего от обморочного бессилия сына.

Быстро собралась толпа — тётя Люба Брук, всё многочисленное шумливое семейство Кушнеров, из соседнего дома приплыла полнотелая мамаша Моськи Сурата, моего хорошего знакомого, тётя Нина — и все они загомонили, громко, не слушая и перебивая друг друга. Наконец кто-то предложил «дать больному что-нибудь тёплое и питательное». Куриный бульон, естественно, нашёлся у закройщика модельной одежды Сурата, и жена его тётя Нина принялась отпаивать с позолоченной чайной ложечки дядю Исю, благоухая «Красной Москвой», а жирный бульон стекал прозрачными каплями с его небритого, грязного подбородка в глубокие ямки возле ключиц и на грудь, вздымающуюся при дыхании уже не столь судорожно.

— Ах, Исик, мальчик мой, дойди только до кроватки, и мы тебя выздоровим, — взволнованно приговаривала тётя Бася, всхлипывая. Мне тоже было очень жаль дядю Исю, такого исхудавшего и обессиленного. Старше любого из нашего отряда лет на десять, сейчас он выглядел сморщенным, трухлявым стариком.

Вскоре больного увели под руки в барак — медленно, с большими предосторожностями.

В последующие дни о нём ничего мы не слышали. И сам он не появлялся на глаза никому. Я продолжал удивляться, какие они все дружные и как любят дядю Исю.

Приблизительно через месяц дядю Исю уже можно было увидеть во дворе, возле двери, ведущей в тамбур квартиры Фридманов. В полуденный зной он неподвижно сидел в тени своей высокой голубятни, закутанный в тулуп. Но его не интересовали любимые птицы. Прозрачное, истаявшее лицо испещрено крупными серыми бляшками веснушек, а глаза дяди Иси закрыты от яркого солнца большой панамой белого цвета. Он словно прислушивался к чему-то, смежив веки, чего никто, кроме него, не различал в кавардаке звуков, которыми по крыши домов был заполнен многолюдный двор большого двухэтажного, головного, дома и барака под одним номером — семьдесят девять. Вернее, двух домов-арбузов, набитых, как мне представлялось, семечками-людьми.

Отрешённость дяди Иси весьма обострила мой интерес к нему, и я обычно вертелся всегда поблизости, играя с Игорёшей Кульшой и другими ребятами.

Сразу же от тёти Баси разлетелась молва, что Исика «комиссовали» или «сактировали», то есть отпустили из тюрьмы домой по болезни, с забавным названием, если даже не смешным, — «чихотка». «Чихотку» я связал с чиханием и бухающим кашлем. Вот до чего можно дочихаться, что и из тюрьмы выгонят — чтобы другим сидеть не мешал, — сделал я смелый вывод, не догадываясь, что чахотка и страшный туберкулёз — одно и то же заболевание.

Любопытство моё к дяде Исе постепенно иссякло, ну сидит и греется на солнышке. Но одно событие, вроде бы никак не связанное с ним, меня, да и не только меня, а Гарёшку и Юрку тоже, крепко взбудоражило — на помойке, рядом с фридмановской голубятней, мы углядели отрезанную собачью голову. Она лежала на сточной помоечной решётке. Мы её, разумеется, откатили в сторону палкой. Мёртвая собачья голова поразила нас. Зачем, кто это злодеяние совершил?

Через два-три дня мы, услышав лай, установили: в сарае Фридманов привязан на верёвке большой пес. Его по нескольку раз в день кормит сама тётя Бася. Нас эта псина не могла не заинтересовать.

С Гарёшкой мы вскарабкались на фридмановский сарай, легли на покатую замшелую крышу с наклоном в соседний двор — нас с дворовой площади дома номер семьдесят девять не увидеть — и, раскачав одну из досок, сдвинули её в сторону. В образовавшуюся щель разглядели в полутьме сарая здоровенного пса, без устали облаивавшего нас.

Пришла обеспокоенная беспрерывным брёхом тётя Бася, но мы затаились, и она удалились, так ничего и не выяснив.

Лохматому, пегому, крупной породы псу жилось у Фридманов недурно — в медном тазике для приготовления варенья всегда полно еды, различались кости и даже хлебные корки. У нас аж слюнки потекли. Нам было известно: «пищевые отходы» тёте Басе по блату даёт из военторговской столовой повар-щёголь с усиками — «клиент» дяди Лёвы.

Ничего подозрительного мы не заметили. Если тётя Бася настолько любит своего волкодава, то не позволит же отрубить ему голову и выбросить её в поганое место. Где, как говаривал Вовка Кудряшов, логика?

Словом, злодеяние так и осталось до поры до времени тайной. Но мы не сомневались, что раскроем это кошмарное преступление.

…А сейчас, когда Водолазка, отскочив от дяди Иси, вернулась к нам и завиляла хвостом, то никто из нас не понял, почему она столь остервенело рвалась к несчастному инвалиду.

Дядю Исю многие жалели. Оказывается, врачи вырезали у него одно лёгкое. Совсем. Поэтому он такой скособоченный. Я ему тоже сочувствовал и недоумевал: чего Водолазка к этому беззащитному человеку прицепилась?

Но тут же об этой нелепой собачьей выходке забыл, — может, ей захотелось перед нами выхвалиться: вот, дескать, какая я сильная, смелая и решительная. Так поступают даже некоторые ребята. Толька Мироедов, к примеру. Постоянно изображает из себя героя, который никого не боится и которому всё нипочём. А в самом деле — трус.

С появлением семейства Водолазки в нашем дворе хлопот у меня значительно прибавилось. Посоветовавшись с друзьями, я решил добывать корм вместе с ней. Теперь ей далековато было бегать на реку. И по пути на неё могли напасть бродячие псы. И в сети шкуродёрам угодить запросто — они постоянно объезжали улицы и ловили саком на длинной рукояти бездомных собак. И зазевавшихся домашних. После некоторых из них хозяева выкупали за деньги. Я же решил — не позволю её обидеть, чтобы наша любимица угодила в решётчатый ящик.