Рязанов Михайлович - Ледолом

Вернулись они нескоро. Мама сказала, что я тоже «хорош» и что мать Витьки Захарова намерена пожаловаться на меня в милицию.

Меня это известие ничуть не испугало: не я первым начала драку. И оборонялся по-честному. [209] Тогда мне не было известно, что гражданам нашего государства практически запрещено обороняться. Много лет я не мог уразуметь, почему человек, защищаясь от нападения, на девяносто девять процентов рискует оказаться на скамье подсудимых, а совершивший (или совершившие) его — далеко не всегда. Наконец понял: нашему государству необходимы лишь граждане-рабы, запрограммированные на беззащитность, покорные любому насилию. Чтобы их легче было уничтожать. Раб не имеет права защищать себя, это опасно для рабовладельческого государства. Вот почему мне в концлагерях встречались зеки, осуждённые за попытки оборонять себя и других. Эта программа изложена в одной из телеграмм Ленина об уничтожении миллиона казаков, чтобы население России пребывало в страхе не менее ста лет. Вот почему люди гибли от репрессий большевиков, не сопротивляясь. (2008 год.) А Витька с Мироедом сподличали. В милиции разберутся справедливо! Я верил в это. Но всё равно побаивался попадать в неё. Уж очень нехорошие, страшные слухи о седьмом — нашем — «гадюшнике» ходили среди ребятни. Пацаны (почти всегда) милиционеров называли «дядями-гадями», а блатари — «гадами».

До милиции тогда дело почему-то не дошло. Синяки мои быстро зажили. Толька, проживавший по-соседству, через двор, попросил мировую. Я его предложение не принял. Витька же поблизости не показывался — через пацанов передавал мне, что отомстит. Только не в школе — чтобы в лапы Крысовне не угодить. Меня эти обещания не трогали. И всё пошло своим чередом, как обычно. Я не позволил отнять у себя чудесную находку. Отстоял. И про себя гордился, что не сдался более сильному. Так поступал и далее.

Сейчас же автор отступает от описания того, что происходило далее на уроке географии, чтобы не закончить рассказ печальным событием, которое произошло дома, когда мама увидела во что я превратил серого цвета новую рубашку, с большими трудностями приобретённую для меня. Вернее, для посещения в ней школы.

Мама со следовательской [210] В Саратовском университете завершила курс (или два) юридического факультета и лишь после перешла на медицинский и окончила два факультета — ветеринарный и санитарный. дотошностью расспросив меня о произошедшем и прочитав гневную запись Крысовны в моём дневнике, беспощадно отлупцевала меня — до слёз, внушая при «экзекуции», что я не имею права портить вещи (проржавевшая, в керосиновых пятнах, новая рубашка), не должен драться с ребятами. Выходит, Витькина мать побывала в школе с жалобой на меня. Помянула мама мне и испорченный окислом железа керосин в бидоне. В общем, все мои грехи припомнила и пообещала, что если я себе подобное ещё позволю, то «шкуру с меня спустит». Но, несмотря ни на что, ошеломляющая находка зарядила меня таким запасом внутренней радости, что я в последующие дни, когда ещё синяки не сошли с моих далеко не богатырских телес, готов был громко петь от распиравшего грудь восторга. Настоящая кольчуга!

Так я стал обладателем бесценного сокровища, переносившего меня в воображении то на лёд Чудского озера, то на Куликово поле, то под Сталинград. То куда-то в ещё более древние времена.

Ведь в школу я заявился, облачившись в древний доспех, признаюсь честно, чтобы похвастаться. И не ошибся в своих предвкушениях. Некоторые, да что там некоторые — многие, просили кольчугу поносить, хоть чуть-чуть. Я обещал — не жалко! И охотно разрешал ударять себя кулаками в грудь и в плечи, уверяя, что мне совершенно не больно, — такая волшебная это вещь — кольчуга. И сам верил в её сверхъестественные свойства.

…И вот Нина Ивановна вопрошающе и недоверчиво изучает меня сквозь сильно увеличивающие стёкла очков, в которых плавают её зрачки.

— Нашёл, — отвечаю я на вопрос Нины Ивановны. — В нише стены старинного дома. В Заречье.

— А зачем её в школу надел?

Это вопрос потруднее.

— Для турнира. Хотел турнир устроить.

— Турнир — в школе?

— Да. А что? У одного пацана с нашей улицы меч есть с выцарапанной на лезвии головой. Отсечённой. Во такой меч…

— Юра, дай мне слово, — с ужасом произнесла учительница, — что никаких турниров, хотя бы в школе, устраивать не будешь. И больше никогда на уроки в этой… штуке не придёшь. Иначе я обязана отобрать её у тебя. Это нарушение правил поведения.

Ну вот, удалось у Витьки с Толькой отстоять кольчугу, так школа угрожает неприятностями. Если Крысовна отнимет, ни за что не возвратит. Разве что по просьбе мамы. А от неё не дождёшься…

— Честное тимуровское, — подумав, сказал я. — Не буду больше кольчугу надевать.

— Её лучше, по-моему, передать в краеведческий музей, — успокоилась доверчивая Нина Ивановна. — Нет, прости, музей не работает. Ещё в сорок первом его закрыли. Храни её, Рязанов. Это наша с вами история. Славная история.

— Я её сохраню, — торжественно пообещал я. — А может, в музей отдам. Если он открылся.

Между прочим, оба обещания я выполнил — кольчугу в школу не приносил, потому что отдал её в Челябинский краеведческий музей. Иначе и быть не могло. Сдержать слово — дело чести. Да, я лишился такого сокровища: попадётся ли ещё? [211] Во время моей довольно длительной практики по собиранию предметов старины мне попадались всякие древности, но кольчуга ещё хотя бы раз — никогда. В Челябинском краеведческом музее я даже не могу найти подаренного мною в начале семидесятых стасорокачетырёхкилограммового демидовского колокола, отлитого на Невьянском заводе в тысяча семьсот двадцать втором (если не ошибаюсь) году. А на запрос о кольчуге в две тысячи пятом году директриса вообще не ответила. Поэтому не знаю, где кольчуга находится. (2007 год.) Едва ли…

Но не спасла меня Нина Ивановна от неприятностей — после занятий я столкнулся в коридоре с Александрой Борисовной Кукаркиной, нашей математичкой и по совместительству завучем школы. Это была роковая встреча. Завуч Кукаркина, повторюсь, всех своих подопечных ненавидела люто. И если в кого-то вгрызалась, то не выпускала, пока не выплёвывала из школы. Она просто зеленела от злобы, когда ловила кого-либо из нас, мальчишек, [212] Тогда обучение в школах осуществлялось раздельно. даже на ерундовом проступке, на шалости. Особенно нетерпимо относилась к тем, кто ей возражал. Между нами, пацанами, оказавшимися на примете у преподавателей, потому что почти все учителя доносили, — правило, что ли, такое школьное существовало? Крысовной, смею думать, не с одним мальчишеским поколением велась необъявленная война. Постоянная и упорная. И всегда выигрывала завуч. Школьный, как везде и всюду, произвол.