Рязанов Михайлович - Ледолом

— Вот так единоглашно, вот эдак единодушно!

После этой сцены все стали расходиться, а я снова перебрался на штабной чердак, решив остаться на нём до утра, — вдруг Косолапов заночует у Даниловых? На случай, если за мной придут из милиции, по вызову тёти Тани, ведь она, как уже упоминалось, давно дружила с нашим участковым. О чём ворковали они наедине? Возможно, и обо мне.

…По водосточной трубе и карнизу спуститься на козырёк парадного входа районного суда — дело нетрудное. Соскользнул по металлической витой колонне на землю. Теперь, в случае опасности, не мешкая, мне предстояло пробраться на вокзал. Я уже представил себе, как, устроившись на подножке вагона, мчусь к столице… Но голос мамы пресёк мои мечтания. Она звала меня домой.

Поколебавшись немного, я крикнул от ворот:

— А меня не заберут? В милицию?

— Иди домой, дурачок. Никто тебя не тронет.

«Какая же молодчина Милочка. Это она первой мне поверила. Надо же — поверила! — торжествовал я, быстро приближаясь к своей калитке. — Настоящий друг. Даже несмотря на недоразумение со стрелой и миской. Что бы такое ей подарить? Чтобы на всю жизнь? Каску? Или немного покорёженный автомат со свалки?»

В сарае у меня хранилась немецкая рогатая каска, с которой я соскоблил свастику и эсэсовские молнии. Там же мною был припрятан исковерканный ствол советского автомата, подобранный вместе с каской на городской свалке металлолома. Но эти драгоценности явно не подходили для Милы. И тогда я вспомнил про заветную тетрадь, хранившуюся там же, в сарае, под подушкой.

На следующий день, уединившись в дровяник, я извлёк из «тайника» тетрадь и враз прочёл всё содержимое её. Многие из стихов были настолько неумелые, корявые, что вызвали у меня озноб. От стыда. Но одно я признал достойным Милы, вырвал из пружинного переплёта лист, вложил его в склеенный хлебный мякишем конверт и приготовился к отчаянно смелому шагу — вручению. На конверте чёткими печатными буквами вывел: «Миле». И прибавил: «От друга». Но тотчас зачеркнул последние два слова. Какой я ей друг? Этого блага я не заслужил. И не достоин.

Потом подумал: не написать ли полный адрес — Людмиле Малковой и так далее. И с маркой послать по почте. Но отверг это решение сразу — может попасть в руки её матери.

Через день-два, выждав, когда Мила осталась дома одна, я остановился у её открытого настежь окна и положил конверт на подоконник.

Девушка, в ситцевом цветастом халатике, в первый миг мне показалась вовсе не Милой, столько за последние дни возникло в ней нового, незнакомого — повзрослела она, что ли. Похорошела ли. Вроде и хорошеть-то Милочке больше некуда — она и так прекрасна. Мила шутливо недоуменно и весело взглянула на меня и на конверт. Недосягаемо-прекрасная, она находилась так близко, по ту сторону подоконника. Эта близость меня взволновала необычайно и сковала немотой. Но я сумел превозмочь сильнейшее смущение. И мне опять вспомнился сожжённый матерью портрет на доске. Сейчас же я видел его целым и очень ярким. И главное — живым. Удивился: откуда такое сходство? И почему тогда, сразу, этого не заметил?

— Это тебе, Мила, — с трудом вымолвил я наконец-то. — На память…

И, еле сдерживая себя, чтобы не сказать большего, пошагал к себе в сараюшку. Не оглядываясь. Медленно-медленно. Честно признаться, ждал её оклика. Очень надеялся. Но его не последовало.

Или опять мне эта встреча привиделась в воображении? И неудивительно: так нестерпимо хотелось сделать для неё что-то очень хорошее. И не только ей — всем. Но ей — особенно.

…В сумбуре мыслей, проносившихся в моей голове во время собрания и после, крутилась одна: за что тётя Даша так невзлюбила меня? Ведь раньше, наверное, от чистого сердца, чтобы отвадить от уличной компании, она приглашала к себе пообщаться с дочкой и познакомила с сыном (неродным) бывшего мужа Володей, хорошим пареньком, моим одногодкой. Он иногда наведывался к Малковым. Но как-то так получалось, что беседовал я больше с Милой. К ней меня непреодолимо влекло. В общем, я терялся в догадках: что произошло? Неужто тётя Таня ей что-то нашептала, какие-то гадкие небылицы наплела?

Но я никакой вины за собой не чувствовал и продолжал влюблённо глядеть на девочку, уже один вид которой дарил мне ощущение счастья и умиротворения.

Это, как после я догадался, и был ответ на тот недоуменный вопрос, множество раз заданный самому себе. Но понял я это позже, лёжа на нарах барака одного из концлагерей, закрыв глаза, чтобы не видеть мерзости, творившейся вокруг, и перебирая в памяти события детских лет, совсем недавних и невозвратно далёких.

Откуда бабка Герасимовна принесла крохотного чёрного котёнка с острым хвостиком, неизвестно. Наверное, подобрала где-нибудь на улице. Из жалости.

Сначала я услышал его писк, а после узнал, кто пищал. И познакомился лично, когда он предпринял обследование закоулков нашего обширного, как мне тогда представлялось, дома.

Котишко выглядел забавно и игрушечно. К тому же уродился он неисправимым попрошайкой. Возможно, от рождения он и не был таким привязчивым. Познав же, что такое голод, клянчил у всех и постоянно, заглядывая в глаза и щеря маленькую розовую пастёшку с мелкими острыми зубками.

К бабке он приставал меньше, чем к другим, ибо прекрасно понимал, несмотря на юный возраст, что у неё поживиться нечем. Разве кошачья пища — картофельные очистки? О молоке мечтать безнадёжно — младший, любимый, внук Герасимовны Колька зачастую довольствовался хлебной соской.

Меня очень заинтересовало, чем же питается котишко, ведь без еды невозможно существовать. И несказанно изумился открытию: Васька, такое традиционное имя дала ему Герасимовна, пробавлялся в основном мухами, благо для него их окрест водились миллионы. Котёнок изумительно точно, снайперски сбивал мух со стен, настигал на оконных стёклах, даже хватал их подушечками обеих лапёшек на лету. Не брезговал котик и подзаборными красноватыми букашками с чёрными пятнышками на спинках — «солдатиками». Однажды изловчился сцапать — и сожрать! — синюю крупную стрекозу, неосмотрительно усевшуюся на зонтик укропа. От красавицы-стрекотуньи через считанные секунды остались лишь обрывки прозрачных блестящих крыльев.