Рязанов Михайлович - Ледолом

…Рассуждая так и чувствуя себя восторженно от быстрой и длительной ходьбы — завод находился близ озера Смолино, а это километров десять, а может быть и больше, пути, а я их отмахал почти полностью — приблизился к роковым воротам с табличкой на одном из столбов «№ 93». За этими воротами во дворе, в нескольких домах, жили знакомые ребята и две-три девчонки приблизительно моего возраста. Двор же с высоченными тополями в глубине его запомнился мне с сорок шестого года, когда поздно вечером, в мае, впервые забрёл в него с несколькими свободскими же пацанами — там громко звучала музыка! Это парень-электрик, работавший в трамвайном управлении на улице Труда, Витькин квартирант, соорудил проигрыватель. На нём прокручивались грампластинки с записями танцевальной музыки тридцатых годов: танго, фокстроты… Танцевать я не умел, но музыку с малолетства любил — наслаждался мелодиями. Поэтому и зашёл в незнакомый двор.

…Сумерки, густо-синее небо, белые платьица девчонок, весёлые лица моментально настроили меня на восторженный лад. Всё внутри меня возликовало.

— Потанцуем! — предложила мне какая-то незнакомая девушка, когда я оказался средь толпы молодёжи, — «концерт», вероятно, длился уже долго.

— Не умею, — стесняясь, признался я.

— Ничего. Я поведу, — сказала она и взяла меня за руки.

Близость девичьего тела опьянила меня, и я, наступая от неловкости на пальцы ног партнёрши, первый раз в жизни поддался очарованию этой близости, стал танцевать… Блаженное состояние охватило моё существо… Прекрасная музыка Иоганна Штрауса моментально зазвучала во мне, и в моём воображении ожили кадры и чудесный, волшебный голос певицы Милицы Корьюз из «трофейной» кинокартины «Большой вальс». В эту певицу, в которую я, ничуть не преувеличивая, малость влюбился, неоднократно пробираясь без билета на просмотр этого «трофейного» фильма в кинотеатре со странным названием «МЮД». Она пронзила, покорила, заполнила, очаровала меня своим неповторимой красоты чудесным голосм. Я тогда вновь почувствовал себя лёгким и счастливым… Потом зазвучали родной голос Клавдии Шульженко, романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой… И я, уже не наступая ни на чьи ноги, танцевал и жаждал, чтобы это волшебство продлилось бесконечно долго в этих летних сладких сумерках.

…Сейчас же, подходя ко двору под моим судьбоносным [506] Не знаю, чем объяснить такое совпадение, но несколько месяцев спустя самый гуманный в мире суд, естественно советский, вынес мне приговор: удержать девяносто три (или семь — не помню сейчас) рубля в пользу государства, конфисковать всё принадлежащее Рязанову Ю.М. имущество с отбытием пятнадцати лет в исправительно(?) — трудовых лагерях (читай: концлагерях) за съеденный как угощение кусок халвы! номером девяносто три, я вдруг разглядел лежавшие на обочине тротуара подтаявшие, грязноватые, немного приплюснутые и торчащие острыми пластинами осевшие сугробы — зима хоть и отступила, но ещё не сдалась. Ослепительное солнце проглядывало временами сквозь уже весенние тяжёлые тучи. А во мне звучала та давно здесь услышанная музыка, и захотелось петь.

Скоро, скоро опять всё вокруг зазеленеет и расцветёт, и снова тёплыми майскими поздними вечерами зазвучит душу бередящая музыка и, возможно, опять позовёт меня сюда, в этот обширный двор, под вековые тополя на фоне тёмно-синего неба. И ласковый юный голос, похожий на Милочкин, произнесёт:

— Потанцуем…

Мечты, мечты…

Я ещё не ведал, что самодельный электропроигрыватель давно украден парнем, с которым шапочно знаком и который через несколько секунд шагнёт мне навстречу и в ближайшем будущем принесёт много горя, что он уже совсем рядом, — секунда-другая, и произойдёт эта роковая встреча.

Во мне ещё звучали, не угасая, аккорды, как калитка, с ней я как раз поравнялся, неожиданно распахнулась, и навстречу мне шагнул Серёга Воложанин по кличке Рыжий, в тёмно-коричневом приталенном драповом пальто, каракулевой шапке и сияющих штиблетах, — экипировка блатаря.

Он преградил мне дорогу, шагнув на тротуар, и, выставив ногу впереди моей, дружелюбно произнёс:

— Привет, Рязан! Сколько лет, сколько зим…

Серёга всем своим веснушчатым и мокрогубым лицом излучал радушие, хотя мы были едва знакомы, да и компания, с которой он якшался, была другая, мне чуждая — из приблатнённых свободских пацанов. Единственное, что я помнил: несколько лет назад играли вместе в «конский хоккей» квартал на квартал. Мы тогда проиграли. Бывает. Игра есть игра. Но то, что я знал о Серёге, заставляло меня держаться от него подальше: во-первых, все утверждали, что он вор, во-вторых, по его вине погиб парень по кличке Моня, проигравший Серёге в «кованые» [507] «Кованые» карты — краплёные игральные карты (феня). карты какую-то небольшую сумму, но не смог её выплатить, за что и погиб, и, в-третьих, он, Рыжий, происходил из потомственной воровской семьи. Поэтому я всегда старался держаться от него подальше. И вот нежданная, случайная встреча.

Он улыбался, но жёлтые рысьи глаза его исторгали совсем иное — недоброе и настороженное. Или мне, может быть, побластилось? По старой недоброй памяти? Ведь о нём давно распространилась слава как о дерзком на руку пацане. Вдобавок — воре, уже отбывшем какой-то небольшой срок за мелкую кражу. Как выше сказано, по слухам, у него имелась своя компания, с ней никто из моих корешей не дружил или, общаясь, не «возжался». [508] Возжаться — водиться, находиться в близких отношениях (уличное слово). Поэтому редкие встречи наши ограничивались: «Привет!» — «Привет от старых щиблет». Шутка о «старых щиблетах» — верх остроумия Серёги.

Я знал, что он обитает в этом дворе, и только. Никаких общих интересов у нас никогда не существовало.

В прошлые годы, признаться честно, я опасался этого парня, хотя он был всего на год старше меня, но зато обладал драчливым и даже жестоким характером. На его совести, как уже упомянуто выше, и это не было выдумкой — рассказывали свидетели трагического случая, — числилась гибель одного парня, детдомовца по кличке Моня. Он, бедолага, кажется, был сильно глуховат. Поэтому, беседуя, часто переспрашивал, не всё понимал. Этим мне и запомнился. Вероятно, поэтому часто поступал наивно — верил явному обману. На наивности его и поймал Серёга. По рассказам тех, кто присутствовал при роковой картёжной игре, он «просадил» Воложанину, такова подлинная фамилия его, в «буру» [509] Бура — разновидность карточной игры. крупную (по нашим меркам) сумму. Наступил срок расплаты, а у Мони — ни гроша. Серёга всё настойчивее требовал возврата карточного долга — святое дело. И вроде бы шутя пригрозил: иначе придётся Моне «встать на четыре кости» и «распечатать очко». [510] Встать на четыре кости — на корточки. Очко — анус (феня). Часто совокупление совершается в такой позе, излюбленной «печниками» и «глиномесами» (активынми педерастами, совратителями и насильниками). Этому позору Моня предпочёл иное. Он пообещал, что принесёт деньги и вручит их Рыжему на железнодорожном мосту. Серёга припёрся не один, со «свидетелями».