Рязанов Михайлович - Ледолом

А с Кимкой мы ещё вместе в детский сад бегали. Да и после дружили — хорошие у нас сложились отношения. Но ни разу не видел этого безобидного и искреннего мальчугана рядом или вместе с Серёгой — очень разными они были. Если Серёга Воложанин вообще не переступал порог школы, вся его жизнь — улица, то Кимка не только успешно переходил из класса в класс, но и, как я, любил чтение. Помнится, и знакомство этих ребят ограничивалось, как и у меня, — приветствиями! Рыжий корешил с пацанами, которых все свободские подростки признавали шпаной. Кимка Зиновьев вообще слыл домоседом («домашняком») и не пользовался никаким «авторитетом» среди пацанвы. Как и я.

Может, Серёга взялся за ум и поступил на работу? Говаривали, что отец его занимался сапожным ремеслом. Похоже, и Рыжий у него кое-чему нахватался. На какие-то гро́ши прибарахлился же. Угощение гостям купил. И Кимка у него уже чаёвничает, наверное. Так я размышлял в предроковые минуты.

Моё молчание и нерешительность Серёга понял по-своему. Обняв меня за плечи, увлёк за собой, приговаривая:

— Кончай ломаться, как целка. Канаем на хату. Поштефкаем, [518] Штефкать — кушать (местное словечко, жаргонизм). и к своим предкам побежишь… Седня субота, они вкалывают, а вечерком завалишься — самый рас.

…Если б тогда я мог предположить, на сколько лет совершенно иной жизни, вернее существования, уводят меня «дружеские объятия» Серёги, я, наверное, рванул бы от калитки с небывалой резвостью и скоростью, не оглядываясь, как от бешеной собаки со слюнявой пастью. Но тогда…

С неохотой, с внутренним напряжением, сопротивлением, огромным нежеланием, будто что-то и кто-то удерживало меня, я всё-таки переступил стёртый наполовину порог калитки и вопреки внутреннему неприятию сделал первый шаг на территорию двора. Ох, как много раз впоследствии я вспоминал этот шаг, в прямом смысле — роковой. Эти слова — не оправдание, а запоздалое раскаянье. Осознание произошедшего.

— Не бзди — быстро кончаем «банкет», — утешал меня Серёга, — и разбежимся.

Это «ненадолго» днём позже обернётся четырьмя с половиной годами каторги. По крайней мере, именно такими они мне запомнились на всю жизнь. Откровенно повторяю, если б я мог предположить, догадаться — рванул бы что есть силы вниз по улице, не оглядываясь. Но я не послушал себя, свою интуицию, самого безошибочного советчика и предсказателя: беда ждёт тебя! И поплатился за совершённое против собственной воли. Вернее, по безволию.

Меня тогда, двадцать пятого февраля, честно признаться, задело Серёгино замечание, что я «ломаюсь». Да и мысль мелькнула: чего дрейфить, если «на хате», как выразился Воложанин, ждёт меня мой старый дружище Кимка? Я не задал себе логически напрашивавшийся вопрос: от кого, откуда он узнал, что я возвращаюсь с работы? Как во сне перешагнул невидимую роковую черту, всего-то шаг с тротуара в Серёгин двор.

И до сих пор нет никакого оправдания этому единственному шагу, в нём, как в ящике Пандоры, заключались мои беды почти всей последующей жизни. Одним из «персонажей» этого ящика явился вечный вертухай, [519] Вертухай — тюремный и лагерный надзиратель, а также вооружённый охранник этих зловещих заведений (феня). который постоянно — и сейчас — стоит за моей спиной.

Я пересилил себя, хотя мне очень не хотелось, повторяю, идти к Воложанину, словно что-то необъяснимое удерживало, не пускало меня, подсказывало: не смей! беги отсюда! немедля!

Но я пошёл, бормоча:

— Ну, если ненадолго…

— Да ты чево заминжевал? [520] Минжа — женсий половой орган. Слово «минжевать» имеет несколько значений, одно из них — «быть в нерешительности» (феня). В последующие годы я ещё однажды также поступил — результат оказался столь же плачевным. И я сказал себе: не уступай, если можешь, никому, когда чувствуешь, что тебя намереваются обмануть, ввести в заблуждение, подставить, спровоцировать… Но жизнь такая штука, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Я тебя чо, Гоша, на удавке тащу, ли чо ли? — как будто обиженно произнёс Серёга, остановившись у ворот. — Я приглашаю. Из уважения. Не хошь…

Это был верный «шахматный ход». Мат. Назад я уже не мог повернуть. И поэтому моментально появилась «спасительная мысль»: а что, собственно, в том дурного, если я соглашусь на приглашение?

— Не минжуюсь я, с чего ты взял? Тем более у тебя уже Кимка. А я с ним давно не видался…

Мы проследовали во внутреннюю часть двора, ещё по пояс заснеженного. Сугробы покрыты с южной стороны льдистой бахромой. Низ края протоптанной глубокой тропинки похрустывал под моими кирзовыми сапогами. Узкая, налево, дорожка вела через огородец к хатёнке, с крыши которой свисали сказочной красоты прозрачные, сверкающие в солнечных лучах сосульки разных размеров — в ней обитали Серёга с матерью. Рядом, справа, притулился дровяник. Весна в этом углу почти ещё не началась. В сравнении с улицей. Только разве хрустальные, без капели, сосульки, свисавшие с низкой крыши, — с утра по-зимнему морозило.

Глядя на всю эту красотищу, я никак не мог освободиться от мысли: почему что-то меня останавливает, словно кто-то невидимый пытается препятствовать, а я упрямо пробиваюсь вперёд? Сопротивляясь себе, я, не желая того, не слушая себя, покорно делал шаг за шагом, почти упираясь в спину Серёги, словно отталкиваясь от неё и притягиваясь одновременно.

Взошли на первую ступеньку поскобленного крылечка, и тут же вслед за моим поводырём я оказался в жарко натопленной комнатушке, большую часть правой стороны которой занимала показавшаяся мне огромной, до потолка, русская печь. Нас тут же встретил бурными восклицаниями Кимка, высокий, с пробивающимися тёмными усиками, вставший из-за небольшого стола с лавки и полезший обнимать меня. Успел я скользнуть взглядом по хмурому, с опущенным взглядом, лицу Витальки. Меня равнодушие его не удивило и не оскорбило — он, сколько помню, всегда был таким, особенно став юношей, — девчонки липли к нему: красивый! Но возомнил он о себе гораздо раньше, ещё мальчишкой. Считаю, непомерно лестное внимание к своей особе и погубили его несколько лет спустя. Об этом — не сейчас. Да и это всего лишь предположение.

Я поздоровался со всеми, и в первую очередь — с курносой плосколицей старухой, оказавшейся матерью Серёги. Витька-Виталька что-то буркнул в ответ, не подняв густых, тёмного цвета, ресниц, и я так и не увидел его синих, почему-то всегда мне напоминавших девичьи глаз. Зато Кимка суетился и засыпал меня вопросами.

Огляделся. Почти половину площади «хаты» занимала печь. Треть — уж точно. Сама хата походила на деревенскую избушку, которую мне удалось увидеть в книжке дореволюционного издания: по стенам — лавки, покрашенные тусклого цвета зелёной краской, стол, как бы продвинутый вглубь, находящийся довольно близко от жерла печи; справа от стола — кровать с множеством, пирамидой, подушек и подушечек. Вот и вся обстановка. Справа же, ближе к торцовой стене, небольшой уголок, задёрнутый пёстрой занавеской. Там, вероятно, хранится посуда. И прислонена в две ступеньки лестница (приступок), ведущая на верх печи, на лежанку.